Учебник - хрестоматия по Литературному наследию Сибири для 5 класса

Сибирь, настанет ли такое,
Придет ли день и год, когда
Вдруг зашумят, уставши от покоя,
В бетон наряженные города?

Я уж давно и навсегда бродяга,
Но верю крепко: повернется жизнь,
И средь тайги сибирские Чикаго
До облаков поднимут этажи.

Плывут и падают высокие закаты
И плавят краски на зеленом льду,
Трясет рогами вспугнутый сохатый
И громко фыркает, почуявши беду.

Все дальше вглубь теперь уходят звери,
Но не уйти им от своей судьбы.
И старожилы больше уж не верят
В давно пропетую и каторжную быль.

Теперь иные подвиги и вкусы,
Моя страна, спеши сменить скорей
Те бусы
Из клыков зверей -
На электрические бусы!..

ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ Подобрать стихотворения о природе современных поэтов (М.Андреев, А.Луговской, Ю.Шкурин, Ю.Гречкеев и др).

РАЗДЕЛ 2.

Мифы народов Сибири.

Понятие о мифах.

А древние пращуры зорко

Следят за работой сынов,

Ветлой наклоняясь с пригорка,

Туманом вставая с лугов.

И нынче тропой неизбежной,

Сквозь годы и бедствий и смут,

Влечется суровый, прилежный,

Веками завещанный труд.

В. Брюсов

От греческого слова «Mythos» – легенда.

Миф - фантастические, символические представления о богах и легендарных героях, сверхъестественных силах, объясняющие происхождение и сущность мира, предназначение человека.

Различают героические мифы и этиологические мифы, объясняющие причины событий и обычаев.

Современники о мифах

Человек живет во времени и пространстве культуры. Он - ее творение и творец. «Познай самого себя»,- призывал мудрый философ. И человек обращается к прошлому, чтобы понять: кто он на этой земле? Как связан с окружающим миром и что ждет его за пределами реального бытия? Через пространство лет культуры смотрят на нас развалины Парфенона, каменные изваяния острова Пасхи, таинственные стелы святилищ и погребений удивительной земли Хакасии.

Познать самого себя - значит окунуться в мир, рассказывающий о прошлом, о духовных творениях человечества.

Ночное небо тускло серебрится,

На всем его чрезмерности печать.

Мы - далеко, мы с ним не можем слиться,

И слишком близко, чтоб о нем не знать.

Эти строки P.M. Рильке могут служить наглядным примером нашей взаимосвязи с культурой предков. Свет ее многоцветной чрезмерности доносят нам великие творения Гомера, Данте и, конечно же, мифы, легенды и сказания народов мира. В них, как в волшебном кристалле, человеческая культура светит гранями миропонимания, мироволшебства и человеческого чувственного мира, слитого с миром природы.

Обращаясь к мифам древности, мы соприкасаемся с детством своей культуры. Миф был духовной формой организации жизни древнего человека. Он задавал содержание религиозной ритуальности и социальной иерархичности древнего мира культуры. Миф - форма всеобщего оборотничества. В мифе птица может оборачиваться живой девушкой, а юноша - прекрасным цветком.

Миф - это образ чуда, в который верит человек, и эта вера наделяет его надеждой и мужеством. Общность сюжетов и образов прослеживается в содержании мифов разных народов и времен.

Мы обращаемся к древней культуре Сибири не только для того, чтобы в истории народов, ее населявших, увидеть прошлое своего края, но также для того, чтобы услышать в наивных и чистых голосах мифов и легенд наших предков предостережения от зазнайства и невоздержанности в общении с природой, чтобы научиться вслушиваться в природу, вслушиваться в себя и мир вокруг нас, чтобы проникнуться достоинством и гордостью за разум и волю героической жизни наших предков и научиться ценить мир их культуры.

Знакомство с духовным миром древней культуры Сибири вознаградит все ваши усилия и обогатит вас знанием, которое наполнит багаж вашего исторического разума, а значит- человеческого и культурного достоинства.

М.Б. АБСАЛЯМОВ,доктор культурологии, профессор, заведующий кафедрой культурологи Красноярского государственного аграрного университета

Жизнь и быт селькупов.

Гора – универсальный древнейший образ в мировой мифологии, символизирующий близость к Небу, к Богу и потому обретающий особую сакральность. Стоит в связи с этим вспомнить хотя бы Олимп, где жили античные боги (кстати, ровесники кулайских древностей), или библейский Синай, на которой Моисей принимал из рук Бога книгу Закона. В этом смысле гора Кулайка по величию и господствующему положению над местностью отвечала всем требованиям. Именно на ней должны были обитать Духи, приближенные к Небу. И просто невозможно было древнему человеку не выбрать ее для столь сокровенных деяний.

В реконструкции представлений кулайцев о мире их изобразительное искусство играет особую роль. По сути дела оно представляло собою знаковую систему духовной культуры. Было выработано значительное количество символов, олицетворявших мировоззрение и универсальную и всеобъемлющую идею плодородия, размножения, изобилие в разнообразных формах материального выражения.

Кому и почему приносились в дар вышеназванные вещи? Какую конкретную цель преследовали участник ритуала? В кратком очерке возможны только отдельные реплики, касающихся толкования некоторых сюжетов.

Поскольку значительная часть вещей на горе обнаружена в котле, и такая находка редка на других памятниках, с него и начнем. Котел – это, прежде всего, сосуд, емкость, в которой готовились питье или пища, то есть участник важнейших, жизненно необходимых для существования людей процессов. Поэтому к сосудам было специфическое отношение. Как гласят мифы, и письменные источники раннего железного века – времени кулайской культуры, бронзовые (цветные метал) котлы приобрели тогда особое, сакральное значение у многих народов мира, в том числе и западносибирских. Котлы и кубки обладали космическим статусом: дошедшим до нас мифы и представления о вертикальной модели Вселенной, зафиксированные у народов Западной Сибири, практически всегда говорят о небе как перевернутый сосуде. А с небом, как известно, связано все самое лучшее и справедливое. Особенно священен сосуд на поддоне, поскольку уже своей формой он символизирует подчеркнутую высоту и приближенность к небу. В сосуды складывали священные дары, и спрашивая у высших духов добра и изобилия. Котлы имели животворящую силу: с его помощью мертвый мог возвратиться к жизни. Интересен в этой связи миф селькупов о злой гигантской медведице, которая убила братьев воина-богатыря (матур). Спасая стойбище от гибели, богатырь поразил медведицу, разорвал ее на куски и сварил в медном котле на сильном огне, так же, как и убитых, ею братьев. Братья ожили, а куски убитой медведицы поднялись на небо и стали звездами. Вот оно – перевоплощения из зла в добро, из мертвого в живое.

Защитная роль медного котла ярко представлена в двух интересных преданиях разного времени. Более раннее утверждает, что Лучшим способом защиты от мертвого шамана является варка его головы в медном котле. Другое относится к циклу преданий о «чертовых землях» - так назывались многочисленные места обитания зловредных сил. Чтобы преодолеть их чары, считалось необходимым принести дары, среди которых котлам отводится первейшая роль. Был случай, рассказывали селькупы на реке Тыме, - русский катер застрял посреди реки и никак не мог сдвинуться. Чего только не делали! Наконец, по совету селькупов стали бросать в реку разные предметы – дары. Но только тогда, когда в воду ушел медный таз, катер пошел, как ни в чем, ни бывало.

Важную роль играл котел и в свадебной обрядности – в него складывали подарки невесте во время сватовства. До совсем недавних времен существовал не только обряд сватовства, но и обычай приносить дары духам через котел на святилищах. Еще 35 лет назад в селе Инкино (Колпашевский район) «ходила» такая легенда: «На реке Шудельке, на острове Шапашном был до недавнего времени священный кедр, под ним котел стоял. В него селькупы подарки свои духам складывали – материал, деньги, платки. Удачи в рыбалке и охоте просили и другое, что понадобится». Вот она – живучесть древнего обычая, так похожего на кулайский, изменились только приклады.

В селькупской модели мира образы лося, и оленя, лошади связаны с небесным сводом; недаром созвездие, известное нам как Большая Медведица, селькупы называли Небесной Лосихой. Они не были тотемами, то есть мифическими предками рода, которые на основании такого родства исключались из круга промысловых животных. На них охотились, они почитались как наивысшее благо, посланное небом в качестве пищи для обеспечения жизни людей. Лось, олень и лошадь олицетворяли плодородие на Земле. Кроме того, эти сильные красивые животные, являлись своеобразными посредниками между Небом и Землей. Мифологической герой-богатырь селькупов Ича был непобедим, благодаря небесному коню, который частенько заменялся лосем, но обязательно наделялся некоторыми лошадиными чертами (например, пышных хвостов).

Среди кулайских изображений первое место занимали птицы. Это и немудрено, поскольку в мировой мифологии именно они символизировали идею множественности, изобилия, плодородия. Селькупы, например, от многих птиц вели начало своих родов Орла, Журавля, Кедровки, Ворона. Утка вообще считалась покровительницей женщины-матери. Особенно показательны и идейно с котлом изобилия дугообразные мотивы кулайского художественного лить: изображения в виде крутой дуги, по абрису копирующие формы сосудов, особенно котлов, из которых вытягиваются птицы, лоси или люди. Такие отливки создают впечатление котла, заполненного разнообразной «дичью».

Среди находок есть изображения людей: фигуры в полный рост с очень схематичными очертаниями туловища и конечностей. Зато их головы, как и отливки отдельных личин, переданы с множеством деталей. Они увенчаны сложными оригинальными уборами, состоящими из решетчатого налобника с фигурками птиц и животных по верхнему краю. Любопытно, что подобные налобники в натуральную величину найдены в Кулайской и других культовых коллекциях. На горе Кулайке личина с налобником, увенчанная парой орлов (один обломился), находились вместе с такими же налобником. Теперь они обнаружены и в могильниках кулайской культуры (Каменный Мыс, Алдыган). Кто изображен на фигурках и личинах, почему такое внимание к голове и налобникам?

Одной из мировых мифологических универсалий является особое отношение к голове как вместилищу исключительно плодотворной жизненной силы, способной к возрождению, изобилию и обеспечивающей таким образом продолжение рода. Отсюда – святость всего, что связано с головой. Особое внимание уделялось головному убору, так как, прежде всего именно он был оберегом возрождающей души. Со временем сформировался и по сей день, существует большой знаковый набор головных уборов как символов силы, знатности, благополучия: шлем воинов, корона властителя, драгоценные уборы прочего избранного люда в зависимости от их экономического и социального ранга. У западносибирских народов специфические уборы носили воины и шаманы. Такая же двойная трактовка возможна и в отношении кулайских головных уборов. Однако с учетом той сложной социально-политической обстановки, когда кулайцы находились в постоянной борьбе за земли, независимость и богатство, логичнее предложить, что изображенные люди пренадлежат к разряду воинов. Точнее – не просто воинов, а воинской элиты. Но в условиях коллективной собственности и родовой организации с их изначальным равноправием этой самой элите трудно установить свою власть без идеологической подножки. Поэтому в сознание людей постепенно вводились новые ценности: воин – герой – защитник часто провозглашался родоначальником. Как в это время в Западной Сибири зарождается культ героя – первопредка. Что касается налобников – очелий, то именно они являлись у кулайцев символом особой воинской касты. На этот счет есть любопытный археологический материал в могильнике Каменный Мыс: там налобники найдены в погребениях воинов и подростков. Последние их получили вместе с оружием в момент перехода (инициалы) в другую возрастную и социальную категорию – воинов.

Селькупские мифы.

Каль-эта – небесный олень. Раньше Каль был сыном Нума. Он был злым и драчливым. Однажды Каль поссорился с Ичей. Ича считал, что произошло недоразумение, и хотел объясниться с Калем. Но Каль не захотел даже разговаривать с сыном земли, хотя знал, что Ича тоже был сыном Нума. Тогда Ича вызвал Каля на поединок: «Давай померяемся силой!». Но Каль не захотел сам биться с сыном земли. У него было свое войско (мюнты) из семи тюнол. Тюнолы были первыми людьми на земле, сотворенными богом. Это были великаны, ростом выше вековых деревьев. Они были неуязвимы для стрел, копий, ножей, так как все их тело было покрыто крепким роговым панцирем. У современных людей остатки такого панциря остались только в виде ногтей на руках и ногах. Их звали «голые мужики», так как они не носили никакой одежды. Потом Нум взял их на небо. Теперь они ходят по небу, закутавшись в туман в виде облаков. Их стали звать тюнол – огненные облака. Каль послал против Ичи войско из семи тюнол (т.е семи огненных туч).

Но у Ичи было в руках грозное оружие – семикруговая сабля в виде длинного узкого и острого клинка, такого гибкого, что его можно было свернуть в семь обручей. Свернутая семикруговая сабля имела вид плоского диска (чакра). Стоило Иче взмахнуть рукой, как семикруговая сабля раскручивалась, как молния, и поражала врага.

Ича, вооруженный семикруговой саблей, поднялся на небо на борьбу с семью тюнол – огненными облаками. Ича победил шесть тюнол, но потом у него сгорела семикруговая сабля, и Ича упал на землю. Но Каль не унялся. Он поссорился с солнцем - небесной девкой и стал стрелять в нее из лука. Нум запретил обижать солнце, но Каль не послушал отца. Тогда Нум прогнал злого сына с верхнего неба и приказал ему жить на самом его краю. С тех пор Каль живет на стыке неба и земли и все больше ненавидит всех, кто есть и на земле и на небе. Каль постепенно превратился в безобразное, злобное божество. «Кальес – злая сила», -стали говорить селькупы и их соседи – кеты.

У Нума кончилось терпение. Но не мог он прогнать Каля с неба, так как обещал своей жене (матери-земле - матери своих сыновей), что больше не будет прогонять с неба ее сыновей. Тогда Нум превратил Каля в оленя, но не стал прогонять его с неба. Так появился новый небожитель Каль-эта. Он стал главным шаманским духом. Поэтому каждый сильный шаман имеет на своей железной парке и на железной пластине (аркалане) рога оленя.

Лоз-има-кота– деревянная скульптура женщины, грубо вырубленная из высокого пня (около двух метров). Скульптура одета в белое платье, на голове и плечах висят платки, развеваясь при ветре. Скульптура стоит на правом берегу р. Таз, ниже поселка Сидоровск.

Издали при ветре, развевающем одежду, кажется, что скульптура шевелится. У подножья пня стоят несколько железных фигурок – это изображения детей, которые умерли здесь от голода.

По преданию, на этом месте раньше стоял чум, в котором от голода погибли маленькие ребятишки – дети этой женщины. Предание об умерших от голода ребятишках связано с рассказом о ленивом, глупом и злом мужике. У него была жена и много ребятишек, и мало оленей. Он так злился на всех жителей своего поселка из-за того, что все они жили лучше него, что забрал свою жену, ребятишек, оленей и ушел жить один на речку, что впадала в дальнее озеро. Там он ловил рыбу и кормил рыбой семью. Тогда жена стала плакать, что они совсем не видят мяса. Мужик пошел к жертвенному месту, куда жители унесли в подарок духам мясо убитого оленя, взял это мясо и принес его жене. После этого в реке и озере исчезла рыба. Тогда мужик стал убивать своих оленей, так как его ребятишки стали умирать от голода. И вот остался у него один олень и один самый маленький мальчишка.

Мужик пошел к озеру и забросил удочку. Чувствует, кто-то попался. Стал тянуть леску. Из воды выходит маленький ребенок с крючком во рту и говорит ему; «Если хочешь остаться жив, убей своего последнего оленя и маленького сына и принеси их в жертву озеру». Мужик так и сделала. И сразу появилась рыба в реке и в озере. Но жена с горя утопилась. А мужик, оставшись один, повесился.

Эта история рассказывается селькупами как назидание о том, что никогда, ни при каких условиях нельзя брать жертвенную пищу.

А в память о погибших детях вбивают в землю березовые колышки. Они вырезаются из ствола молодой березы (длиной в 45-50 см). Нижний конец заостряется, а на верхнем вырезается личина (глаза и рот). Такие колышки вбиваются в землю, чтобы дети не болели и не умирали. Недалеко от статуи воткнуты в землю такие колышки. Раньше их было семь, но они сгнили, и осталось два. Лоз-има-кота считается хозяйкой этой земли по правому берегу р.Таз , от Сидоровска до Мангазеи.

Лоз-сэг-канак – черная собака – черт – хозяин Верхней Кети. Отрезок р. Кеть от Максимиярских юрт до Усть-Озерных считается особым, изолированным участком, сегментом земли (понтыр, мокты). Это самостоятельный живой организм в образе черной собаки. Богатырский бугор у юрт - Максимкин Яр – это голова собаки, р.Ломовая, впадающая в р.Кеть у юрт Усть-Озерных – это хвост собаки. Левые притоки р.Кеть на этом отрезке – ноги собаки.

Проезжающие по дороге от Максимкина Яра до Усть-Озерных часто видят в лесу черную собаку. «На нее нельзя замахиваться кнутом. Это наш бог,» - говорят селькупы.

Сэг-канак считается тотемом местных селькупов.

Лозыль-тэта-ильдейка–«чертова земля» у юрт Ильдейских. У селькупов существует множество «чертовых земель» в самых различных районах их расселения.

Например, лозыль-тэта на мысу правого берега р.Таз в 30 км выше современного Красноселькупска (2 км выше устья р.Худосей).

Селькупы называют чертовой землей место, где когда-либо произошло нечто, не имеющее рационального объяснения, т.е. произошло чудо.

По словам селькупов, еще в царское время шел по р.Таз вниз по течению русский катер, И вдруг в 30 км катер остановился и не мог двинуться ни вперед, ни назад. Как будто его держала невидимая сила.

Местные селькупы посоветовали русским бросить в воду какой-нибудь подарок духам этого места. Русские стали бросать в воду медные деньги, кастрюли, самовар, но катер все стоял и никак не мог сдвинуться с места. Катер стоял целые сутки. Потом кто-то из русских бросил в воду медный таз, и катер сразу сдвинулся с места и спокойно пошел дальше. С тех пор эту реку назвали Таз. Теперь все, кто плывет в лодке мимо этого мыса, бросают в воду подарок местным духам.

Такого же типа «чертова земля» есть у селькупских юрт Ильдейских на Оби. Она была расположена не на берегу, а на острове. Там недалеко от поселка расположено старинное кладбище, где все время что-либо чудится

Лоз-чега – лоз-хохотун. Это злобный, жестокий лоз. Он убивал маленьких детей, если родители оставляли их дома. Лоз-чега часто убивал и женщин, когда все мужчины уходили далеко в тайгу на охоту.

Лоз-чега рассаживал всех убитых им людей на скамьи и вставлял им в рот деревянные палочки, чтобы рот оставался широко открытым. Когда охотник возвращался из тайги и заходил в свой дом, ему на первый взгляд казалось, что его жена и дети сидят на скамьях и хохочут. Отсюда и название этого черта-убийцы – лоз-хохотун.

Иногда этот черт насаживал убитых им детей на колья у забора. Охотнику, идущему домой, казалось, что его дети сидят на заборе и хохочут.

Мадет-куп – люди-звери, которые будто бы и сейчас живут где-то в глухой нарымской тайге. Это косматые, с длинными волосами, совершенно дикие люди. Живут в земляных ямах. Мады ловят людей. Они сдирают кожу с живого человека и натягивают ее на свое тело. Кожа прирастает к телу мадет-купа и превращается в непробиваемый панцирь. Мадет-купа нельзя убить ни стрелой, ни пулей.

Своих покойников мады хоронят в больших ямах в сидячем положении. В одну яму опускают несколько покойников, надевают на них украшения из клыков кабана.

Нуванты-ирет – дорога богов. Так селькупы называют Млечный Путь. Но объясняют его появление по–разному.

По одной версии, это – следы Ия – сына Нума, который пошел по небу искать своего сына, но нашел его уже мертвым.

Нум (Ном, Ноп) – высшее селькупское божество.

Нум не имеет облика – это небо. Единственным изображением Нума была личина на стволе дерева (пня, столба) из трех зарубок, обозначающих только глаза и рот. Считалось, что в образе такой личины сама природа смотрит на человека и мир из ствола дерева.

Нум живет в южной части верхнего неба. Каждую весну он едет на небесных оленях, запряженных в небесную нарту, с юга на север, чтобы лед растопить. Впереди едут его сыновья, а сзади них сам Нум.

Нум – олицетворение тепла, доброты, счастья, здоровья и всего самого лучшего.

Этого благое, всемогущее, всеведающее божество. Верховного бога неба селькупы часто называют Париде-нум. Антиподом ему является Канда-нум (корневой старик) – повелитель подземной вечной мерзлоты.

ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ. Сочините миф о происхождении города

РАЗДЕЛ 3.

Героический эпос сибирских народов.

Эпос · (от греч. epos, "слово") - повествование, характеризующееся изображением событий, внешних по отношению к автору.

Народный эпос, специфическая народно-поэтическая разновидность повествовательных произведений в прозе и стихах. Как устное творчество эпос неотделим от исполнительского искусства певца, мастерство которого основано на следовании традициям.

Древнерусские эпические сказания и песни. до сих пор волнуют нас своим глубоким содержанием. В них вся история нашего народа, его быт, миропонимание, любовь к родной природе, к мирному труду, борьба за свою независимость и свободу.

Вопрос о поэтическом творчестве Сибири долгое время был спорным. Некоторые русские историки, краеведы и этнографы сибирского края отрицали само существование сибирского фольклора, не признавая его творческих способностей. В настоящее время мы располагаем большим количеством былин, исторических песен, сказок и других видов и жанров народной поэзии в различных районах Сибири.

Следует заметить, что сибирские древнерусские былины бережно сохраняют основные черты Ильи Муромца,. В них он также является ведущим богатырём: самым сильным, бескорыстным, неподкупным, справедливым, носителем патриотического сознания. Вокруг него объединяются остальные богатыри эпоса. Они преклоняются перед его авторитетом, чтут как «старшего» богатыря и беспрекословно выполняют все его поручения. В нём проявляется типично сибирская черта: Илья – охотник.

Якуты, буряты и другие народы Сибири воспринимали древнерусские тексты не механически, а творчески: они вносили существенные изменения и вставляли свои национальные специфические черты.

В героических и исторических сказаниях рассказывалось о сражениях богатырей, о военных столкновениях с татарами и самоедами.  При этом нередко указывалось конкретное место происходящих событий.  Такая конкретизация  характерна и для некоторых других сожетов.  Например, у васюганских и ваховских хантов  широко известен  рассказ о  приходе злого духа людоеда Сэвсики  к двум женщинам,  живущим с детьми в урмане. На Васюгане событие происходит в вершине р. Нюрольки и по эпизоду с застрявшим котлом это место получает название Котельный  плес; на Вахе это же событие происходит на небольшой речушке, получившей название Нинкан-ёган (нинкан - две женщины).

Былина народов крайнего севера.

Сурович Иванович и Пурга – царь.

Ещо громы грэмэли, ещо молоньи сверкали,

Булла земля трясение,

На небе-че родился свечол мешец,

Ещо на Руси родился силён богатыр –

Славный Сурович Иванович,

Яруславной воль Яруславович.

Тут спроговорэт он родной матушке:

«Ох ты, мать моя, родимая,

Не пленяй меня в пелёночку камчатую,

Не клади мне сголовьичко пуовое,

Набивай мне шляпу хрущата песка,

Как не мало, не велико – девяносто пуд.

А луче съезжу я во чисто поле,

Стрэлячь стану, убивать гушей – лебедей»

Давала мать к немя благословенье великое:

Ещо ехать во чисто поле,

Как стрэлячь – убивать гушей – лебедей.

Он яхал и пояхал во чисто поле,

Как стрэлячь – убивать гушей лебедей.

Он увидел на дубу чицу – ворона,

Он выдёргивает свой лук, как из Тула – ча,

Ту киберчату калину стрэлу.

Ещо кладёт на тетивочку, на шелкову,

Ещо хочет прострэлить птицу – ворона,

Ещо хочет кровь пролить по суру дубу,

Ещо хочет перья распорхать по чисту полю.

Тут спроговорэл птица – ворона:

«Не стрэляй, - говорэт, - Сурович Иванович,

Моё черное мясо есть не будешь.

Не порхай мои перья во чисто полю,

Не проливай мою кровь по сыру дубу.

Я тебе покажу несгодочку не малую, не великую –

На смородине – реке стоит Пурга – царь,

Не пропущает ни конново, ни пешево,

Ни каждую птицу политучею.

Ни каждого зверя порыскучево».

Не стрэлял Сурович Иванович чёрна ворона,

Поварачивал коня круто – накруто,

Ещо ехал его силушку бесщотную,

Ещо стал его силушку покашивачь.

Ево вострая сабля притупилася,

Ево копьё бурзумецко призагнулося.

Он хватил татара, стал помахивать,

Стал татару прыговарывать:

«Татарские жилы не оторвуца,

Татарское тело не поторкаеца,

Татарские кости не проломяца».

Как перед татаром махнёт – часты улицы метёт.

Как назать махнёт – переулки метёт.

И ничем татаром силу всю прибыл.

Ещё белая рыба перпужалася,

Во глубокие стана собиралася;

Ещо волки, оленя за круты горы пошли,

Ещо зверь, который б раз на гору бежал,

Сам спину изломал.

Вот пеганок – воронок он в лес побежал,

Сам ногу изломал!

Вот Аринушка – Маринушка, его матушка,

Она волшебница булла,

Виходила на красное на крыльцо,

Узнавала через своё волшебство:

«Ещо на Руси родился богатырь,

Ещо на небе че родился свечол месяц,

Ещо по имени ему сурович Иванович,

По другому – Яруславович»

Само Пургу – царя живком хватал,

Поворачивал коня круто – накруто,

Прыезжает своей родной матушке.

ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ. Сравните данную былину и былиной «Илья Муромец»

Маадай-Кара [Алтайский героический эпос]

Горный Алтай - удивительно красочный, сказочный край, нередко называемый жемчужиной Азии. Древние тюрки считали Алтай сердцевиной мира и отсюда вели свою родословную. В легендах, мифах и героических сказаниях многие тюркские и монгольские народы называют Алтай своей прародиной.

«Маадай-Кара» - одно из самых совершенных мифологических сказаний алтайцев. В нём рассказывается о том, как в земли богатыря Маадай-Кара вторгся Кара-Кула, злой кровожадный великан. Он разграбил страну, а Маадай-Кара с женой и скотом, с их народом угнал в плен. Однако сын Маадай-Кара Когюдей-Мерген, спрятанный отцом до нашествия Кара-Кулы в горах Алтая, вырос и решил отомстить великану. Но победить Кара-Кулу было не так просто. Его душа находилась в одной из звёзд Трёх Маралух (Пояса Ориона). Народный герой Когюдей-Мерген обращается к мудрецам с вопросом, как победить великана Кара-Кула, на что один из мудрецов отвечает:

Не знает о судьбе своей

Всепоглощающий.
Но нету проще ничего,

На дне небес, где вечный мрак,

Сияют звёзды Юч-Мыйгак –

Три Маралухи, и в одной

Запрятан ящик золотой...

В золотом ящике находилось два перепелиных птенца. В одном была душа коня злого Кара-Кула, а в другом душа самого злодея. Чтобы освободить алтайский народ, необходимо было достать золотой сундук, который находился внутри одной из маралух и убить птенцов.

Но подняться людям не дано

В холодный занебесный мрак,

Достичь созвездья Юч-Мыйгак.

Это можно было сделать, когда на короткое время три маралухи спустятся на землю. Когюдей-Мерген, позвав Трёх Маралух на землю, он пронзил своей стрелой брюхо одной из них, и оттуда выпал ящик с душой Кара-Кулы и его коня. Убив птенцов-душ, герой вернул на родину свой скот и своих родителей.

Герой сказания — Когюдей-Мерген, но названо оно по имени отца героя, Маадай-Кара, не совершающего никаких подвигов и представляющего типичную жертву вражеского нападения. Его спасает сын, сильный богатырь. Наименование сказания не по имени героя, а по имени его бездействующего отца встречается не только в алтайском эпосе, но и в эпосе других тюркских народов Сибири (например, в якутском, хакасском). Это объясняется родовыми традициями, отраженными в эпосе. Обычно род ведет свое название от древнейшего легендарного предка, о котором известно только то, что он положил начало данному роду.

Отрывки  из произведения Кирилла Всеролодовича Богдановича  «Становление города у Красного яра»  

…Прямо перед ними, на мыске, что речка малая Кача, вливаючись в Енисей, образовала, вздымались стены острога, еще до конца не доведенные. Они еще виднелись в притухающем свете дня, белея ошку­ренными палями. Ладно сложенные, они тянулись по четырем сторонам. Пять башен — две проезжие да три поменьше, на столбах ставленные, возвыша­лись над стенами.

 ...Указал государь-царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси в Качинской землице на Красном Яру поставить острог... И для того ост­рожного ставления велено прибрать вновь в Тоболь­ску и в иных сибирских городах атаманов и казаков, и свое государево денежное и хлебное жалованье велел уклады учинить..

— Ты гляди-ка, жалованье денежное,— сам себе сказал Федька и стал слушать дальше, что выкликал бирюч.

    А тот оглашал, чтоб вольные люди всякие шли в государеву службу, в казаки, в Качинскую землицу для того острожного ставления. А государева жало­ванья на платье и пищали велети из казны дать. А послать тех новоприбранных атаманов и казаков из Тобольска в ту Качинскую землицу указал госу­дарь с Ондреем Дубенским...

  …указаны были денежные оклады и государево хлебное жало­ванье: деньгами по пяти рублев на год, да ржи пять четей с осьминой, да круп одна четь, да соли пуд, три четверти. А выдавали жалованье на два года вперед. Да еще жаловал царь людей охочих, кто в Тюлькину землицу шел, припасом для огненного боя: свинцом, зельем...

   Получили Федька с Афонькой задатку малую то­лику на прокорм да одежонку, поставили кресты в столбце у дьяка, погуляли в кружале царевом три дни.

   Сидели Федька с Афонькой за столом дощаным, нестроганым, на лавке деревянной. Что с денег тех, какие получили они? Их, денег тех, хоть еще столь, да еще пол столь, да еще четверть столь — все еди­но не хватит, чтоб весь доспех казацкий справить. Чего уж там!

    Пили Федька с Афонькой вино с тобольркой ви­нокурни, пили, не закусывали. Слушали, как поет слепец-странник побывальщину про атамана Ерма­ка Тимофеевича, как он поганого царя Кучума поби­вал, и думали свои думы.

  ...Шли казаки наспех, день и ночь беспременно, чтоб замороз в пути не застиг. На шестнадцати до­щаниках и пяти лодках шли люди Ондрея Дубенского. Много клади везли они: запасы хлебные — рожь да крупы, снасть разную на судовое и острожное де­ло — скобы, гвозди, холст на парусы, якори, бечеву, топоры, тесла, напари, скобели*, оружие везли — пищали да пушки, сабли и копья, припас для ог­ненного боя — свинец да зелье. На поминки и на уго­щение тамошних землиц людей, где зачнут острог ставить, запасы хлебные и товар красный — сукна цветные и каменья тяжёлые да еще олово в блюдах и медь в котлах - много всего...

...До острога Маковского* дошли уже к осени и здесь выгрузились и построили избы для зимовья. А дальше путь шел на Енисейск, и был он еще тяжче. И хоть не чаяли казаки легкой зимы в избяном теп­ле, а все же тягости, которые им, в удел достались, велики были. Ушел с невеликим отрядом в Енисейск еще до санного пути Ондрей Дубенской, велев по первому снегу нартами все клади в Енисейск волочь. И начали казаки переволакивать грузы в Енисейский острог. Тащили на себе гружёную нарту неделю, а обратно с порожними нартами приходили на четвер­тый день. И опять без продышки в лямки впрягались.

А лошади, которых купили для возки запасов у местных иноземных людей, пали все с голоду да с перегону. Да и сами казаки были в бесхарчице, по­тому как годовые полные оклады хлебные приели. Покупали у местных гнилую просоленную рыбешку по гривенке, фунтовую. И наготу великую терпели. Продали с себя платьишко и обувишко последнее для ради того, чтобы наймовать енисейских мужиков пашенных запасы возить в Енисейский острог. Два­дцать четыре рубля своих денег заплатили казаки енисейским пашенным мужикам за возку кладей. А и как иначе-то было бы, коли сами от хворости полег­ли и из сил повыбивались. А иные от тягостей и хворей померли даже.

А только свои запасы повыволокли, внове пошли в Маковский за казенной кладью.

Так всю зиму, как челноки, сновали от Маков­ского к Енисейскому острогу. А в Енисейске по вес­не, на Николин день, срубили двенадцать дощаников и три струга ертаульных * да еще один дощаник ку­пили, своими же деньгами сложились, десять руб­лей за него дали, грузы многие класть некуда было.

И после Николина дня, как прошел лед с Енисея, тронулся караван вверх по реке.  Поднимались долго и трудно. Где под парусом шли, где на веслах, где бечевой. До Большого поро­га шли три недели. Да на пороге две недели запа­сы из дощаников на берег носили, потому как не одо­леть было порог по воде, посуху обойти его надо бы­ло. A от порогу до Красного Яру еще три недели шли...

...И вот пришли на Красный Яр, где острог велено ставить было. И в том месте, где в Енисей-реку ма­лая речка Кача впадает, указал Ондрей Дубенской ратным и мастеровым людям, которые из Енисейско­го острога взяты были, место под острог метить.

   Когда подходили к Красному Яру, то берег ка­заки без боя взяли. Качинские татаровья— киштыми* киргизские — пометали было стрелы из кус­тов прибрежных, пошумели на угоре, угрожаючи ка­закам. Но казаки, как они уже под самым берегом были, попрыгали с дощаников и — кто по пояс, кто по груди в воде — пошли на приступ, укрываясь за дощаниками и толкая их перед собой, как щиты. Дошед до берега, из пищалей ударили. Татары качинские побежали. Вот и весь бой был. Ни пораненных, ни побитых… 

     В тот же день, как берег взяли, становище поста­вили. И хотя много мук и тягот приняли казаки, по­ка на Красный Яр пришли, все же месту этому ра­ды были. И потому, что конец долгому пути пришел, и потому еще, что уж больно место красно и угоже было, которое насмотрел Ондрей Дубенской.

— Четыре лета назад приискал я сие место,— говорил казакам Дубенской, когда еще только вышли все на берег и оглядывались. — Много обошел урочищ, а пригожей этого не нашел. И от недруга к обороне способно будет, когда острог поставим. И пашни пахать можно здесь, и покосы есть. И рыбы, и зверья, и птицы разной вдосталь.

   И вот начали казаки острог ставить, где и как мастера острожного ставления наметили. Но спер­ва поставили городок дощаный и вкруг острожного места надолбы укрепили крепко от опасного какого ратного дела. А лес березовый на надолбы на себе носили к острожному месту за версту и боле. А пос­ле судовое пристанище очистили и от самого Енисея надолбы провели до острожного места.

   Когда для безопасности соблюли все, понастро­или шалашей да балаганов, накопали землянок, чтоб где жить можно было, спать да от непогоды укрываться. И уж тогда самый острог ставить на­чали.

   По все дни стучали топоры. Рубили березовый лес, ошкуривали. Это одни. А иные, с ними же Федь­ка с Афонькой, пошли на стругах ертаульных вверх по Енисею-реке лес сосновый добрый наискивать, чтоб стены острожные вздымать. Сто шестьдесят че­ловек вел атаман Иван Кольцов за лесом для сте­нового, башенного и хоромного ставления. А как бор нашли добрый, две недели добывали лес, волокли до Енисея и преповадили на Красный Яр.

ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ. Сочините о защите города от вражеского нашествия в жанре героическое сказание

РАЗДЕЛ 3.

Многоцветная Сибирь, многоликая.

Пейзажи наших мест многообразны: от степных южных просторов до непроходимой северной тайги. Реки и озёра, овраги и перелески, снежная зима и золотая осень – здесь есть всё, что составляет очарование русского пейзажа. Сибирская природа неисчерпаема и бесконечна в проявлении прекрасного, она красива в любое время года, она дарит нам хорошее настроение, учит любить и понимать красоту, является хорошей школой для нравственного и эстетического воспитания.

В сутолоке жизни, в круговерти повседневных дел, где будни и выходные перемешались иногда несбыточной мечтой, становится желание хоть на несколько часов вырваться из всего этого, пройти лесной дорожкой, ощутить ладонью шёлковую гладь берёзы, шершавую кору сосны, подышать лесным воздухом,

Природа Восточной Сибири не только щедра, но и ранима. Это не просто чередование лесов, рек , озер, ресурсы которых неисчерпаемы. Как и все на нашей планете Земля, в восточносибирском крае взаимосвязано. Связи эти гибки, универсальны, отработаны до совершенства веками эволюции. Природа "умеет" в случае необходимости перестраивать свои силы, залечивать раны, восполнять недостатки. Но только до тех пор, пока вмешательство в ее жизненную систему не нарушает гармонии сложных законов.

Пусть будущие поколения скажут «спасибо» не только за проложенные в дремучих лесах дороги, гигантские электростанции и заводы, но и за прохладу лесов, чистые реки, свежий целебный воздух.

Восточная Сибирь - удивительная страна. В ней есть непроходимые леса и болота, есть обширные степи, свои маленькие Сахары и ледники. Зимой там стоят большие морозы, а летом бывают жаркие дни, как в пустыне.
Одна из жемчужен Восточной Сибири-Прибайкалье и Забайкалье.
Своеобразность рельефа Забайкалья бросается в глаза: здесь горы имеют вид плоских и широких плоскогорий, рассеченных размывом на куполообразные вершины и округлые гривы. Отдельные выдающиеся вершины редки. Вид с перевала представляет ряд поросших лесом плоских массивов, отделенных друг от друга широкими и глубокими долинами.

В последнее время высказывается мнение, что хребты Забайкалья есть настоящие складчатые горы, образовавшиеся в основных чертах в верхнемезозойское время.

Для нас, для тех, кто в Сибири родился и живет, это родина, дороже и ближе которой ничего в свете нет, нуждающаяся, как и всякая родина, в любви и защите — нуждающаяся, быть может, в защите больше, чем любая другая сторона, потому что тут пока есть, что защищать. И то, что пугает в Сибири других, для нас не только привычно, но и необходимо: нам легче дышится, если зимой мороз, а не капель; мы ощущаем покой, а не страх в нетронутой, дикой тайге: немереные просторы и могучие реки сформировали нашу вольную, норовистую душу. Разные взгляды на Сибирь — взгляд со стороны и взгляд изнутри — существовали всегда; пусть и, сместившись, поколебавшись и сблизившись, остались они разными и теперь. Одни привыкли смотреть на нее как на богатую провинцию, и развитием нашего края они полагают его скорое и мощное облегчение от этих богатств, другие, живучи здесь и являясь патриотами своей земли, смотрели и смотрят на ее развитие не только как на промышленное строительство и эксплуатацию природных ресурсов. И это тоже, но - в разумных пределах, чтобы не было окончательно загублено то, чему завтра не станет цены и что уже сегодня, на ясный ум, не опьяненный промышленным угаром, выдвигается поперед всех остальных богатств. Это — воздух, вырабатываемый сибирскими лесами, которым можно дышать без вреда для легких. Это чистая вода, в которой мир и сейчас испытывает огромную жажду. Это незараженная и неистощенная земля, которая в состоянии усыновить и прокормить гораздо больше людей, чем она кормит теперь.

Групповой портрет современника – сибиряка

Приставкин А. Сибирские повести > Братская грамматика

Родился в рабочей семье. Во время войны он остался сиротой (мать умерла от туберкулеза, отец был на фронте), воспитывался в детском доме, учился в ремесленном училище. В 14 лет сбежал из детдома, работал в Серноводске на консервном заводе. После войны стал участвовать в самодеятельности, начал сам писать стихи — вскоре они были опубликованы в газете. В 1952 году он окончил Московский авиационный техникум. Работал электриком, радистом, прибористом.

После службы в армии Приставкин поступил вЛитературный институт им. А. М. Горького, где занимался в семинаре Льва Ошанина и который окончил в 1959 году. В 1958 году он дебютировал как прозаик — в журнале «Юность» был напечатан цикл рассказов «Военное детство». На строительстве Братской ГЭС он стал собкором «Литературной газеты», одновременно работая в бригаде бетонщиков.

В 1965 году вступил в КПСС.

В эти годы он написал документальные повести «Мои современники» (1959); «Костры в тайге»(1964); «Страна Лэпия» (1960); роман «Голубка» (1967). В 1970-е годы писатель напечатал военный рассказ «Солдат и мальчик». С 1981 года он преподавал в Литературном институте, вёл семинар прозы; доцент кафедры литмастерства.

Широкую известность Анатолию Приставкину принесла опубликованная в 1987 году повесть «Ночевала тучка золотая…», затрагивающая тему депортации чеченского народав 1944 г. В своем произведении автор попытался откровенно сказать о том, что пережил сам и что больно обожгло его нервы, — мир не достоин существования, если он убивает детей. В 1988 году она была отмечена Государственной премией СССР. Повесть получила и мировое признание - в течение нескольких лет после выхода она былапереведена более чем на 30 языков. В 1989 году появилась повесть «Кукушата», затем выходили другие его произведения — «Рязанка» (1991), «Радиостанция `Тамара`» (1994), «Долина смертной тени» (2000), "Золотой палач" (2005), однако они уже не имели такого успеха. В 1993году подписал«Письмо 42-х».

В 1991 году возглавил совет независимого писательского движения «Апрель» при Московской писательской организации Союза писателей РСФСР. В то же время вошел в руководящий комитет международного движения за отмену смертной казни «Руки прочь от Каина». Являлся секретарем Союза писателей РФ, членом Союза кинематографистов России, членом исполкома русского Пен-центра.

С 1992 года Анатолий Приставкин — Председатель Комиссии по помилованиям при президенте РФ, а с декабря 2001 года — советник президента РФ по вопросам помилования.

В 2002 году Анатолий Приставкин стал лауреатом международной премииимени Александра Меня за вклад в развитие культурного сотрудничества между Россией и Германией в интересах мирного строительства Европейского дома.

В 2008 году, незадолго до смерти, успел закончить роман «Король Монпасье Мармелажка Первый». Это, во многом автобиографическое произведение, было задумано им еще в конце 1980-х, однако в1991 году рукопись романа пропала из гостиничного номера во время народных волнений в Риге, когда туда вошли советские войска. В произведении использованы фрагменты авторского исследования, посвященного жизни и творчеству Григория Карповича Котошихина, подьячего Посольского приказа, вынужденного бежать вШвецию от преследований со стороны московского царя Алексея Михайловича и казненного в Стокгольме по обвинению в убийстве на бытовой почве в 1667 году.

За десять лет - с 1992 по 2001 год, что просуществовала руководимая Приставкиным Комиссия по помилованию, 57 тысячам заключенных был смягчен приговор, а почти 13 тысячам смертная казнь была заменена пожизненным заключением.

Скончался11 июля2008 года в Москве.

Похоронен14 июля2008 года на Троекуровском кладбищеМосквы.

Горевшие

В промороженном белом и плотном, как бе­тон, воздухе котлована кричало радио. «Внима­ние! Всем работникам УОСа. На бетонном заводе в результате несчастного случая сильно обварил­ся рабочий. Пострадавшему срочно необходимо вливание крови. Людей, имевших когда-либо большие ожоги, просят дать кровь своему това­рищу. Адрес: правый берег, больница...»

Голос из радио словно повисал на морозе, словно останавливался. И его можно было слы­шать еще через минуту после сказанного. А мо­жет, это онемевшее сознание не доверяло слуху. Неожиданное  несчастье  всегда неправдоподобно.

В маленькую прихожую больницы прибывали усталые, озабоченные люди. Чернолицыеребята с бетонки, бурильщики из котлована, быстрые де­вушки из УГЭ.

—  Следующий,— врач сам открывал дверь и бесстрастно разглядывал сидевших.— Варя, запи­шите, сорок четвертый. Вы сдаете кровь?

—   Кровь,— сказал в себя парень.

— Когда обжигались, какие ожоги?

—  Вот тут, палец.

—  Какой палец? Вы что, серьезно?

—  Да, утюгом обжигал палец,— монотонно и тихо бормотал парень, косясь на сестру.

—  Уходите.

Врач хлопнул дверью, и ожидавшие люди за­молчали, разглядывая его.

—  Товарищи, не имевшие серьезных ожогов, не ждите. Поймите, от не горевших не нужна по-

мощь. Прошу  всех лишних   выйти.   Следующий. У вас что?

—  Кровь сдать.

—   Я спрашиваю, когда и чем обжигались?

—  Вот тут вот пятнышко... Честное слово, по­смотрите, видите, пятнышко...

Люди все подходили и молча рассаживались. И им было ясно, что не горевших среди них про­сто быть не могло.

Героика

Работник многотиражки пришел на котлован в бригаду бетонщиков. Нашел звеньевого При­ходько.

—  Мне бы что-нибудь...-^ он хотел сказать «что-нибудь выдающееся», но не успел. Того по­звали. Испортился перфоратор. Приходько снял верхонки, начал возиться с инструментом. Иног­да совал озябшие пальцы в карман. Скоро пер­форатор снова затрещал.

—  Да, я слушаю.

—  Мне бы что-нибудь...

Звеньевого опять позвали: плохо держался опалубочный щит на самом верху. Приходько ловко полез под перекрытие, цепляясь за арма­туру, с трудом закрыл щит. Спустился и, вытирая пот, сказал:

—   Вы извините. Так что вас интересует? Но  разговора   опять   не  получилось.  В блок

спустился злой чумазый парень и сказал, что на­ружный болт не затягивается, сорвалась резьба. Приходько взял ключ и сказал: «Я сам». При­вязав ремень, он повис на большой высоте. Да­леко внизу проваливалась из-подо льда в узкий проран расплавленная, черная, тяжелая, как чу­гун, Ангара. Битый час проболтался Приходько на морозном ветру. Спустился, стряхнул с одеж­ды ледок. Но день был горячий, и он куда-то бе­гал насчет подачи воздуха, что-то передвигал и только перед самым перерывом подошел к гостю.

—  Очень прошу извинить. Прямо некогда. Бот теперь слушаю.

—  Мне    бы   что-нибудь    интересное,— сказал

гот.— Ну, какой-либо факт, что ли... Героика нам нужна.

Звеньевой задумался, вытирая черные, помо­роженныеи потрескавшиеся пальцы, сказал из­виняющимся тоном:

—   Да честное слово, не знаю что... У нас обыкновенно все. Может, в соседней бригаде по­смотреть?

Газетчик засунул блокноты в карман, стал со­бираться.

—  Что в соседней... В соседней, как и у вас! Вот так всегда.

Березка

От Братска к Заярску дорога частью идет по Ангаре, и лед по дороге зеленый, порезанный тракторами. Потом выезжаем в поле; оно не обык­новенное, это поле,— громадное пространство до горизонта в черных пеньках. Словно на белый ватман набрызгали клякс. Значит, и здесь будет Братское море.

Машина наша едет и едет. И все пеньки да пеньки. Эдакие черные тараканы повылезали на белоснежье. Глаз быстро устает от такой ряби. И тогда все кажется то сплошь белым, то черным. И вдруг среди этого неживого пространства бе­резка. Тонкая и тихая. Милая ты моя! Как же ты сохранилась здесь, среди снегов? Как же тебя не спилили, не поруба­ли и не сожгли?

Одна — непонятно, чудно — среди горелых пней стоит, прозрачная, белее белых снегов, что вокруг нее. И я уже фантазирую и готов сочи­нять какую-то новую сказку... Но шофер рядом го­ворит :

— Знаю я, отчего она здесь. Все очень просто. Красота — вот вам и причина.

И я узнаю.

Пилила здесь лес бригада леспромхоза, что котлован под будущее море очищает. Вон сколь­ко поснесли, и ничего, а тут наши бородачи вро­де спасовали. Поглядели: березка. Вздохнули. По­тому как многие с запада понаехали, от этих бе­резок. И чего-то так начали они пилить, что мину­ли ее, не сговариваясь, и пошли дальше. Мол. хоть не мы, сучкорубы все равно прикончат.

А там половина баб, усталых, крикливых и в штанах. Наткнулись, постояли, почему-то при­молкли. Потом по-хозяйски ветки от ствола от­гребли, чтобы весною солнце до корней достало. И двинулись дальше, только минуту постояли. Индевелые, платок поверх шапки по глаза увязан. Да ватники. А березка — словно небо сеет сквозь себя. Удивительная красота! Да ведь будут трак­торы лес возить, все равно сомнут.

Трелевочный трактор узколоб, два глаза рав­нодушно вперед глядят. Тракторист черен от со­ляры да мороза. От холода на лицо словно густая сетка легла. Или паутина тонкая прилипла. Так всегда на холоде, а как в тепло зайдешь, все исче­зает. Посмотрел тракторист на березку и сощурил­ся, словно его встречною машиной ослепило. И удивился и сказал вдруг: «Ох ты, доченька!» А трактор в это время изгиб на дороге сделал. По смотрел он назад: идут следом другие машины по его загибу, вот наделал дел. И березка стоит: боже мой, до чего же она приятная, березка эта. Жаль, но остатки будут жечь, спалят. Точно. А тут девчонки песни заорали. Дымище кругом. По лицу у них сажа. Посмотрели, березка стоит. Раз­вели огни подальше. Посидели. Посмотрели. Дым да грязный снег за спиной. А тут березка стоит. Удивительно. Отогрелись, пошли дальше. Опять оглянулись. Даже песню петь захотелось. Вот и вся история.

Родная природа и человек в лирике сибирских поэтов.

Что Сибирь для меня –

слово ходкое!
Неожиданная находка?
Нет, Сибирь –

мне по праву данное
Неразмотанное приданое.
Ты лицо снегами бели,
Мне уверенней быть вели.
Ты мне гордость мою утрой.
Ты судьбу мне крепко устрой.

Сегодня у нас очередная встреча, и вы уже поняли из строк этого стихотворения, что она посвящена поэзии земли сибирской.

Стеклянный звон,
Фонтаны льда над руслом,
Большой воды неукротимый гнев,
Как будто бы вверху оледенев,
Сиянье северное рухнуло, как люстра.

И рассыпалось осколочными искрами сияние Севера. И каждый кристаллик самобытен и сияет по-своему.

Холодная, загадочная Сибирь. Сколько чудных песен поют тебе сверкающие перекатами волны сурового Енисея и Угрюм-реки! И недаром! Ведь твои просторы обширны и богаты. На вздыбленном сопками куске суши разместилось бы

Чуть не тысяча штук Люксембургов…
Десять полных Великобританий по росту…

Когда в декабре на южной твоей окраине показывается тусклое солнце, на северной - господствует непроглядная ночь. Он прекрасен, наш край. Тайгу сравнить ни с чем невозможно. Как протяжен и глух крик лебедей на “глазницах озер”, в которых светятся, “словно ягоды, звезды!» Пестрые ковры лютиков, одуванчиков, волнующиеся волны ковыля, звон птичьих голосов, жужжание пчел… и нам не верится, что где-то есть на свете более живописные уголки природы! Великий край! Какие возможности ты таил в себе столько лет! Еще А. П. Чехов в одном из своих очерков писал: “Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!”

Сегодня в нашем крае, крае подвига, своя литература, свои писатели. Р. Солнцев, В. Назаров, З. Яхнин, А. Федорова, В. Казанцев, И. Авраменко, П. Васильев, В. Князев, С. Кузнецова, М. Карбышев, М. Скуратов, И. Уткин, В. Фёдоров, И. Харабаров, А. Крылов, Г. Семичева и многие другие. Поэты посвящают свои звонкие голоса, как эхо, разносящиеся по всему миру, размаху сибирских просторов. Тонкий лиризм и глубокое понимание всей гаммы человеческих отношений свойственны поэтам нашего края. Да и не могут оставить их безучастными мерцающие звезды, плавающие в берегах Оби, Лены, Енисея, зовущие петь об ответственности человека перед всей этой красотой, перед историей.

Об этом рассказывают стихи эвенкийского поэта Алитета Немтушкина. Именно Родина, родная земля – главная тема его книги стихов “Костры моих предков”. Поэт пишет в ней “о счастье новом, солнце новом”, которое “обрели для себя эвенки”. Образ его героя – человека, сидящего у костра, ладонями разбрасывающего необходимые людям искры, - необычайно важен для Алитета Немтушкина. Перед ним “лежит белый лист, точно тонкий лед”, и поэт набирает множество “хороших, звонких слов, чтоб по ним огонь пускался в пляс”. Лирика А.Немтушкина привлекает все больше:

Из эвенков первый задумал я
Разводить костры на бумажном льду.
Чтобы песни, как искры, пронзили тьму.
Чтобы грели в стужу людские рты.
Приходите, друзья, к костру моему
И плесните в огонь своей доброты.

Прелестную тайну красоты природы сумел раскрыть эвенкийский поэт:

Отчего пламенеют леса
И сверкают на сто ладов?
Или огненная лиса
Набросала здесь рыжих следов?
Отчего розовеет туман?
И хочу я спросить еще:
Отчего каждый куст румян,
Словно чем-то сильно смущен?
Даже в самой густой тени,
Как костры, на каждом шагу…
Это в жаркие летние дни
Целовало солнце тайгу!

Какая смелая точность, какое торжество эпитетов! (эпитет – образное определение)

Сон сковал озер глазницы,
Загустел туман белесый,
Улетая, плачут птицы –
Это осень, это осень.

Радуют и стихи Игнатия Рождественского. Восхваление родного края – вот что свойственно ему в его стихах, в которых он ведет задушевный разговор о Сибири и сибиряках.

Здесь все твое! Весь край суровый,
И широта, и высота,
От малой веточки кедровой
До исполинского хребта.
Здесь все твое! Луга и нивы,
Цветы, туман и облака,
И ветер мягкого порыва,
И трав шумящие шелка.
Здесь все твое! Владей умело
Всем, что завещано тебе.
Здесь все твое! Впрягайся в дело,
Вовек не кланяйся судьбе.
(“Здесь все твое”)

В стихах Рождественского действительно виден сам поэт, которого пронизывает радость и восхищение огромными богатствами Сибири. Энергия рек, леса, нефть, руда, золото, алмазы, гремучие ручьи – все это здорово! Но ведь дороже всего люди: звероловы, чабаны, шоферы, геологи, учителя, ученые и многие другие.

Где найдешь края такие,
Хоть пройди полсвета, полземли?
Здесь у нас потоки буровые,
Соболи, пшеницы наливные,
Лиственницы, скалы, хрустали.
Здесь у нас морошка и черника,
Сливы, не боящиеся зим,
Люди здесь от мала до велика
Хлебосольством славятся своим.
(“Мой край”)

Такой же яркой звездой является Зорий Яхнин. Этот знаменитый поэт до глубины души и навсегда “ сибиряк “. Почти все его стихи о Сибири. В них мы видим описание суровой и прекрасной природы.

Пока еще горит осина алая.
Но все-таки замолкнул птичий гам.
Береза, будто женщина усталая,
Светло одежды сбросила к ногам.
В краю моем поболе полугода
Нам ожидать и звать к себе весну.
Но на душе легко, когда природа
Готовится не к смерти, а ко сну.
(“Пейзаж”)

С чувством глубокого волнения читаешь обращение Зория Яхнина к одухотворенной Сибири-матушке:

Все вынесла:
И горькую суму,
Пиры бояр,
Опричнины гоненья.
Я поклонюсь терпенью твоему.
Но мне твое дороже нетерпенье.
Когда, освобождаясь от оков,
Ты сбрасываешь – было это, было –
С хребта, как норовистая кобыла,
Жестоких неумелых ездоков.

И также неповторим и оригинален в своих стихах Анатолий Третьяков. “Цветы брусники” - так называется его первая книга. Чудесно, правда? Отрадно, что А. Третьяков сумел сберечь в себе сверкающие лучики солнца:

И облака узорной тенью,
И отражение ракит,
И звезд мгновенное паденье
Ночное озеро хранит.

Поэт сумел создать выразительные картины сибирской природы, показать весь звонкий колорит ее:

Над речкой горел разноцветный закат,
Сиял, изнутри распираем от радуг,
И весь перламутровый тек перекат,
И гуси летели отряд за отрядом.

Роман Солнцев... Он, поэт, сам осваивал Сибирь, но не по учебникам и картам, а объездил наш край из конца в конец, многое увидел, многое воспринял восторженно. И Роман Солнцев не рассказывал о Сибири, а пел ее в стихах и прозе.

Над степью хакасской взрываются грозы,
Темнеет земля, белеет земля…
Отары овец тихо дремлют в низине,
Средь синего лотоса и чабреца.
Но движется ливень медведем в малине –
Шумя, и сопя, и ломя до конца!

А роща для Романа Солнцева “шумит и вздыхает”, в нее “входит зеленый свет, раздвигающий свои пределы день”. Здесь из золота дешевле ветка, чем живая…

Чудесные стихи Н. Гордеева трогательны и нежны, наполняют щедротой своего сердца, зовут “в душный зной припасть к ручью таёжному иссохшими губами”.

Сибирь! И чаще бьётся сердце,
И тает грусть, как лёгкий дым,
Я мог бы кажется согреться
Одним лишь именем твоим.

И вновь и вновь вместе с певцами своего родного края, задумываешься о том, как прекрасна Сибирь и как неповторимы её просторы! Безмятежные поля, каменные кружева гор, “ снежинки хрустальные” первого подснежника, доверчивые зверюшки, снежная песня твоих незабвенных метелей, синь рек, отзывчивые люди – вот моя родная земля, воспетая в стихах! И так порой тянет пройтись по тропинкам полного чудесных открытий детства и вспомнить неожиданно увиденное яркое северное сияние!

Да, вся поэзия земли Сибирской ярче неповторимого и разноцветного сияния севера и громче громовых ударов, потому что голос поэта, как эхо в горном ущелье, ДОЛОГ, БЕССМЕРТЕН, ВЕЧЕН!

Домашнее задание.Сделать фотографии или подобрать иллюстрации к стихотворениям о природе сибирских поэтов

Сравнительный анализ стихотворений

Стихотворения о природе – ценнейшая часть нашей литературы. Их называют “пейзажная лирика”.

- Что такое лирика?

- Какие особенности лирического произведения вам известны?

Пейзаж – 1. Вид какой-нибудь местности. 2. Рисунок, картина, изображающая природу, а также описание природы в литературном произведении.

- Попробуйте самостоятельно дать определение термину “пейзажная лирика”.

- Перед вами строчки разных стихотворений. Давайте прочтём их и попробуем понять, что хотели нам сказать сибирские поэты о северной природе.

Игнатий Рождественский родился в Москве, но Сибирь стала его второй родиной, и он по-настоящему любил ее. Любое время года, любая широта, любой уголок ее просторов были близки ему как что-то личное и дорогое. Это была деятельная любовь: он не только воспевал Сибирь, но был тружеником на этой земле. И. Рождественский начинал свой путь как школьный учитель. Он преподавал в разных местах края, в том числе – в Игарке как раз в то время, когда там учился будущий писатель – В. П. Астафьев, и позднее Виктор Петрович тепло вспомнит о нем. И Рождественский издал свою первую книгу – «Северное сияние» в 1936 году. Одновременно с этим он работал корреспондентом разных газет, и это позволило ему изъездить Сибирь, как говорят, вдоль и поперек. Особенно близок был ему Север, недаром и дано было название первой книги. Мороз, метели, снега и рядом с этим всегда тепло человеческого сердца. Открытая доброта и щедрость северян, наверное, потому и стали для него поэтической темой, что были родственны его собственной душе. Он пишет о природе, но она слита с чувствами и желаниями людей: иногда это прямое иносказание, иногда какие-то черты сходства – и всегда восхищенное слово о родной земле и ее людях.

Игнатий Рождественский «Мой край» (1947 г.)

Где еще найдешь края такие,

Хоть пройди полсвета, полземли?

Здесь у нас потоки буревые,

Соболя, пшеницы наливные,

Лиственницы, скалы, хрустали.

Здесь у нас морошка и черника,

Сливы, не боящиеся зим,

Люди здесь от мала до велика

Хлебосольством славятся своим.

Где найдешь места такие в мире!

Сколько птиц и рыбьих косяков!

Сколько леса, пашен и лугов!

Сколько светлой, необъятной шири!

Я себя не мыслю без Сибири,

Без моих родных Сибиряков!

Родился в 1930 году в г. Симферополе. В 1949 году закончил школу рабочей молодежи. В течении двух лет работал литсотрудником многотиражной газеты «За боевые темпы» на электромехническом заводе им. В.И. Ленина. В 1954 г. окончил Московский институт культуры, приехал в Красноярск. Работал директором краевого методкабинета культпросветработы, литконсультантом при газете «Красноярский комсомолец», «Красноярский рабочий», возглавлял этнографическую экспедицию Красноярского краевого музея на Таймыр, побывал на острове Диксон, с геологической партией прошел по Енисею и его притокам, бывал на строительстве Красноярской и Саяно-Шушенской ГЭС.   Проводил семинары. Публиковался в журналах «Смена», «Сибирские огни», альманахе «Енисей», в «Литературной газете», в «Литературной России», «Комсомольской правде», «Советской России». В октябре 1962 года принят в члены Союза писателей. Первый поэтический сборник «Восточным ветрам навстречу» вышел в 1956 году. В 50-х годах опубликовано несколько брошюр по вопросам культурно-массовой работы в Красноярском крае ( «Интеллигенция села Рыбного», «Сельский клуб», «Красный чум»).

Чтение отрывков стихотворений.

1.

В арктической тундре
На острове Диксон
Желтый цветок
Весною родился —
На сером граните
Зеленая накипь.
Между камнями
Полярные маки
Тянутся к свету
Прожилкою каждой...

2.

Здесь все не то и все не так,
Земли оттаял лишь кружок,
Но все ж расцвел полярный мак,
Он, как флажок, снежок прожег.

3.

Они мохнаты, как зверьки,
Цветы высокой параллели,
Их сроки жизни коротки,
Их солнце греет еле-еле.

- О чём говорится в этих строчках?

- Что общего в изображении этих цветов?

- Давайте прочитаем их целиком и подумаем, какое настроение пытаются передать поэты своим читателям.

ПОЛЯРНЫЙ МАК

Здесь только в августе весна
Всего лишь на десяток дней,
Что по-февральски холодна,
А может, даже холодней.

Здесь все не то и все не так,
Земли оттаял лишь кружок,
Но все ж расцвел полярный мак,
Он, как флажок, снежок прожег.

Там у тебя полдневный жар
И по утрам прохлады нет,
Там у тебя листва чинар,
Магнолий белопенный цвет.

Что им: красуйся и расти
На знойном берегу.
А вот попробуй расцвести,
Как мак багряный, расцвести
На стуже, на снегу.
И.Д. Рождественский

ЦВЕТЫ ТУНДРЫ

Они мохнаты, как зверьки,
Цветы высокой параллели,
Их сроки жизни коротки,
Их солнце греет еле-еле.

Они растут у снежных груд.
Их вьюги сотни раз отпели,
И всё-таки они цветут
И дальше к полюсу идут —
Цветы высокой параллели.
И.Д. Рождественский

ЦВЕТЫ ПОДО ЛЬДОМ

В арктической тундре
На острове Диксон
Желтый цветок
Весною родился —
На сером граните
Зеленая накипь.
Между камнями
Полярные маки
Тянутся к свету
Прожилкою каждой...

Хмурым утром
Я видел однажды:
Туман опустился
На стылые земли,
Густо укутал
Тонкие стебли,
На листья осела
По капле вода,
Маки покрылись
Корочкой льда.

Я им завидую,
Этим растениям.
Я перед ними
Склоняюсь растерянный.
Мне б их упорство.
Но я не о том...
Маки цветут подо льдом.
З.Я. Яхнин

- Как авторам удаётся передать свои чувства и переживания читателю?

- С помощью каких языковых средств поэты передают своё восхищение этими смелыми цветами? (эпитет, метафора – скрытое сравнение, олицетворение - перенос свойств живых существ на неживые, сравнение).

- Давайте попробуем найти в текстах стихотворений сибирских поэтов эти языковые средства.

КАРЛИКОВАЯ БЕРЕЗКА

Эти ветви пурга коверкала,
Гнула, гнула,
К земле пригибала.
Ты согнулась, поникла, померкла
И такой покорною стала.

Где краса твоя прежняя, смелая?
Бьется ль сердце под белою блузкой?
Эх, пурга! Ну чего ты наделала
С белоствольной красавицей русской?
З.Я. Яхнин

Коверкать – портить, уродовать;

никнуть - опускать, пригибать;

меркнуть - постепенно утрачивать яркость, блеск.

- Каким настроением проникнуто это стихотворение?

- Как поэт передаёт стремление северной природы покорить берёзку?

БЕРЁЗКА

Крохотная, сквозная,
С тундрой вступая в спор,
Она не напоминает
Стройных своих сестер.

Она на них непохожа
Ни ростом, ни красотой,
Ни темного цвета кожей,
Ни редкой, скупой листвой.

И весны ее не греют,
И вместо земли — гранит...
Она над рекой Тореей
Былинкой малой стоит.

Но как глубоко, упорно,
Тоненьки и густы,
Вплелись ее нити-корни
В серого мха пласты.

А ну-ка, полярный ветер,
Попробуй ее сломать!
Она за себя на свете
Сумеет, друг, постоять!

Ягель сухой и жесткий.
Тундра — в седом дыму.
Молча дивлюсь, березка,
Мужеству твоему.

И. Рождественский

-Чем отличается эта берёзка от тех, которые растут в средних широтах?

- А что же тогда заинтересовало поэта в этой не похожей ни на кого берёзке? Зачитайте строчки из стихотворения

- О чём говорят все эти строки?

- Какие языковые средства использует поэт при описании берёзки?

Климычев, Борис Николаевич

(01.06.1930)
Родился 1 июня 1930 года в городе Томске. С 1950 года по 1953 год служил в Советской армии. Окончил курсы буровых мастеров в 1948—1949 годах и

вечерний факультет Туркменгосуниверсита

в 1954—1956 годах. С 1953 года по 1959 год — литературный работник газеты «Комсомолец Туркменистана», после работал в редакциях различных газет в Асине, Шегарке, Кожевникове, Зырянском, Стрежевом и Томске.
Руководитель литературного объединения «Родник», лауреат областной премии «Мой край родной», почётный гражданин Томска, председатель Томской областной писательской организации и секретарь Правления Союза писателей России с 1996 года по 2006 год.

Стихи Климычева печатались в всесоюзном альманахе «Поэзия», журналах «Огонёк», «Юность», «Смена», вошли в антологию «Русская поэзия. ХХ век. Антология» («Олма-Пресс», 1999 год) и в «Антологию сибирской поэзии» (Кемерово, 2008 год).

ЕСТЬ ЛИ В ТОМСКЕ МЕДВЕДИ?

- Из Томска?...   Да что-то такое
Слыхали. Там климат сырой
И нет от медведей покоя,
По улицам бродят порой...
- Ага,  - говорю, - на проспекты
И то забредают они,
Сожрут у студента конспекты
Попробуй, зачеты столкни.
А то заплутают в метели,
Когда месяцами пуржит,
Проснешься, а рядом в постели
Медведица важно лежит.
Певцы и поэты - без слуха:
Ступил им на ухо медведь,
В Дом быта пойдешь, там услуга
Медвежья. И в пору реветь.
Я стану там скоро горбатым;
Топтыгины, не мудрено.
А вот бы гулял я Арбатом,
Издал бы трехтомник давно!
А так - ни уменья, ни слога,
Оброс я и шерстью,  и мхом.
Вот, правда, досталась берлога
В районе совсем неплохом.

ВОКЗАЛ ТОМСК-1

В Сибири не жарко, ведь Томск - не Бомбей,
Не Рим, не Венеция даже,
Весной с чердака прилетит воробей
Комочком промасленной сажи.
Не всё, что хотел, написал и сказал.
Имею и залу, и спальню.
Но тянет весною опять на вокзал,
Чтоб спать на скамейке вокзальной.
Мне менторы били под дых и в ребро
И делали здесь примечанье,
Мол, ты уясни, что слова - серебро,
А золото - это молчанье!
Быка ободрали, и вот - барабан...
Под ветром тростинка запела,
Расческу с бумажкой прижмите к губам,
И то - музыкальное дело.
Молчания мир не снесет никогда.
Стреляют грома, словно пушки,
В ручьях и речушках воркует вода,
Лепечет листва на опушке.
И дырка, которую выроет крот,
Немедленно в рот превратится,
И рот закричит, завопит, запоет,
А в небе откликнется птица.
Весомому слову не я господин,
Но жизнь подсказала мне тему,
И на ухо шепчет вокзал “Томск-один”
Последнюю в жизни поэму.

Домашнее задание .Найдите стихотворения других Томских поэтов

Василий Иванович Казанцев

В 1935 году в деревушке Таскино, у реки Чая на севере Томской области родился В. И. Казанцев, русский поэт, Лауреат Международной премии «Поэзия 2000».

Закончил филологический факультет ТГУ, Высшие литературные курсы при Литературном институте им. М. Горького в Москве.

В 1964 создана Томская писательская организация, В. И. Казанцев – один из её первых членов. В Конце 60-х годов руководил литобъединением «Молодые голоса» при ТПИ. Выпустил сборники стихов: «В глазах моих небо» - 1962, «Поляны света» - 1968, «Талина» - 1974, «Свободный полёт» - 1983 и другие, всего – 20 книг стихов и одну книгу прозы. ". В 1981 г. выпустил первую книгу стихов - "Лиственный свет" в издательстве "Молодая гвардия".Член Союза писателей СССР с 1982 г. В 1985 г. окончил Высшие литературные курсы при Литинституте им. М. Горького в Москве. Автор книг: "…И звезда высоко-высоко" (1982), "Земной срок" (М., 1985), "Подранок" (М., 1986), "Нетелефонный разговор" (Томск, 1991) , "По материнской линии" с предисловием И. Бродского (Томск, 1997), "Фотография на память" (М., 2001). Его стихи печатались также в Италии, Швеции, Индии, Болгарии. Широко известен как поэт-песенник. Руководит лите ратурной студией при ТУСУРе.
Казанцев пишет стихи, передающие состояние мира и человеческой души, слышится стихия звука, голоса, света и огня, писк комара и дыхание убегающего зверя, гром небес и «наивно – трепетное» цветение черёмухи. Мир в его произведениях светлый, бескорыстный, любовь ко всему живому отражается в них.

Берёзы.

Отчего так в России берёзы шумят?

Отчего белоствольные всё понимают?

У дорог, приклонившись по ветру, стоят

И листву так печально кидают.

Я пойду по дороге, простору я рад,

Может, это лишь всё, что я в жизни узнаю –

Отчего так печальные листья летят,

Под рубахою душу лаская.

А на сердце опять горячо, горячо

И опять, всё опять без ответа,

А листочек с берёзы упал на плечо,

Он, как я, оторвался от веток.

Посидим на дорожку. Родная, с тобой,

Я вернусь. Не печалься, родная, не стоит.

И старуха махнёт на прощанье рукой

И за мною калитку закроет.

Отчего так в России берёзы шумят?

Отчего хорошо так гармошка играет?

Пальцы ветром по кнопочкам враз пролетят,

А последняя, эх, западает.

***

Облака в воде качая,
Размывая берега,
По тайге блуждает Чая –
Молчаливая река.

Почему же она – Чая?
Потому что – цвета чая
В ней берёзовый настой.

И – смородина, и верба –
Сама Родина, наверно,
Растворилась в речке той…

Я живу вдали от Чаи.
Пароход давно отчалил
От лесистых берегов.

Но со мною – запах кедра,
Но со мною – свежесть ветра,
Горький привкус ивняков.

Потому что я в начале –
В дальнем детстве – жил на Чае.
Потому что – Чаей плыл,
Потому что – Чаю пил.

Родная природа в стихотворениях северских поэтов

Михаил Михайлович Карбышев.

(1922 – 2007)

Родился в селе Десятове Томской области. Участник Великой Отечественной войны. После Победы учился в Новосибирской музыкальной студии и Палехском художественном училище. Вернулся в Томск в 1951 году, в Северске проживал с 1953 года, работал в клубах, Доме культуры, на СХК, успешно совмещая работу на производстве с художественной самодеятельностью. Стихи стал писать с 40 лет, с 1979 года член Союза писателей, автор книг: «Первые строки», «Характеры», «Зелёный взрыв», «Иванов день», «Раздумья о земле», «Кухтеринские вертепы», «Свет мой, женщина!», «Живи, любовь прекрасная, живи» - всего 12 сборников, а к его 80-летию вышла книга в прозе «Десятовские были». Многие стихи М. М. Карбышева положены на музыку.

Томск

Мой хороший, мой красивый,
Стародавний, красочный,
Ты один такой в России,
Будто терем сказочный.
Весь в резьбе, как в паутинке,
Птиц на ставни выпустил.
На певучей берестинке
Тебя мастер высвистел.
Из травинок,
Из росинок
На досуге сотворил
И в счастливый миг России
Это чудо подарил!

Берёзы на улице Ленина.

Никогда не видал,

Каковы они рощи Есенина,

Поклонился бы низко,

По-русски я роще любой.

А берёзы на улице Ленина

Поутру мне навстречу выходят весёлой гурьбой.

Выпадают над Томью

Дожди голубые по осени.

Журавли, улетая,

Курлычут с большой вышины.

А берёзы, будто девушки русоволосые,

Им прощально платками помашут до новой весны.

Прикасаюсь к священной земле

Молодыми коленями,

Чтобы, встав на колени,

Прижаться к планете щекой.

Я люблю вас, берёзы на улице Ленина,

Голоса ваши льются над Томью-рекой.

Семичева Галина Ивановна.

Род. В 1941 году.

По профессии Галина Ивановна – врач. Долгое время о том, что она пишет стихи никто не знал. В 80-х годах по инициативе общества «Знание» выходит в свет её первая книга «На волне серебряной», затем «Зовущие дали», «Одними путями», «Любви веретено», «Журавли – журавушки». На её стихи написано более 100 песен. В 2006 году Галина Ивановна отметила 25-летие творческой деятельности.

Северск.

Мой город – мне опора и надежда,

Прямое отражение мечты.

И могут не заметить лишь невежды

Твоей своеобразной красоты.

Я так хочу, чтоб в памяти остались

И первый колышек,

И самый первый дом,

И от любви воздушная усталость

В дыму черёмух белых под окном.

Тебя прошу я, сердце, бейся ровно

У Северска любимого в груди.

Пусть будет русло жизни полнокровным.

Судьба, его души – не остуди!

Шишкин Александр Петрович.

(1947 – 1998)

Родился в Москве. С 1966 года работал в Северске в музыкальном театре. Диктор радио и телевидения, всю жизнь был радиолюбителем, позже – региональным координатором связи РФ по чрезвычайным ситуациям. Писал стихи без всяких замысловатостей, украшательств, хитрых словосплетений; писал о том, что пережил, видел, чувствовал.

СТРОИТЕЛЯМ СЕВЕРСКА

«Здравствуй, мама! Я жив и здоров.
Извини за молчанье – работа.
Я пишу при свете костров…
Знаю, плачешь… Не надо, ну, что ты.

Ты бы знала, как здорово тут,
Только вот комары донимают.
Знаешь, мам, подождёт институт -
Тут такие дела затевают!

Представляешь: города нет,
Лишь тайга, без конца и без края.
А закроешь глаза – вдруг свет,
И дома, как грибы вырастают.

Я тайком и название дал,
Получилось оно неброским.
Думал-думал, гадал-гадал
И назвал наш город – Берёзки.

Знаешь, мама, ни с чем не сравнить
Красоту сибирской берёзы…
А весною соку попить…
Он прозрачный совсем, как слёзы.

Мам, ну, ладно! Целую тебя.
Рассветает. Работа скоро.
Компривет тебе от ребят,
И поклон посылает город!»

***

Искрятся шпаги солнечных лучей.
Проснулся город радостно, без лени.
На площади забил людской ручей -
Шагают люди разных поколений.

Мой город встал, усталость, сбросив с плеч,
Глядится в Томь глазами синеокими.
И всё быстрее начинают течь
Проспект-река и улицы-притоки.

Я заявляю искренне вполне:
Считаю Северск самым милым домом!
Вот почему, наверно, утром мне
Все люди удивительно знакомы.

Домашнее задание. Сочини своё стихотворение о Северске.

РАЗДЕЛ 3.

В сибирской тайге

В.Астафьев «Яшка-лось»

Родился 1 мая 1924 года в селе Овсянка, Красноярского края. Отец – Астафьев Петр Павлович (1901 г. рожд.).

Окончил Железнодорожную школу ФЗО (1942) и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького (1961).

После окончания школы ФЗО в 1942 году проработал четыре месяца составителем поездов на станции Базаиха и ушел добровольцем в армию. В 1942-1943 годах обучался в пехотном училище в Новосибирске. Весной 1943 года был отправлен на передовую и до самого конца войны оставался рядовым солдатом. На фронте награжден орденом «Красной Звезды» и медалью «За отвагу». В 1945 году после госпиталя поселился в городе Чусовой Пермской области.

Работал дежурным по вокзалу станции Чусовой, кладовщиком, слесарем. С сентября 1950 года по апрель 1951 года – подсобным рабочим на Чусовском мясокомбинате. Одновременно посещал литературный кружок при газете «Чусовской рабочий», в 1951 году в газете впервые был напечатан его рассказ «Гражданский человек», и в этом же году В.П. Астафьев перешел на должность литературного работника газеты. За четыре года работы в газете написал более сотни корреспонденций, статей, очерков, свыше двух десятков рассказов. В 1958 году был принят в Союз писателей. С 1962 года – на профессиональной писательской работе.

Является автором многочисленных литературных произведений: «До будущей весны» (1953), романа «Тают снега» (1958), повестей «Кража» (1966), «Последний поклон» (1968), «Царь-рыба», «Стародуб», «Пастух и пастушка», «Звездопад», романа «Прокляты и убиты», книги коротких новелл «Затеси» и др. В 1979–1981 годах в издательстве «Молодая гвардия» вышло собрание сочинений в 4 томах.

За выдающуюся писательскую деятельность присвоено звание Героя Социалистического Труда (1989). В 1978 году за книгу «Царь-рыба» удостоен Государственной премии СССР, за повести «Перевал», «Последний поклон», «Кража», «Пастух и пастушка» удостоен Государственной премии РСФСР имени М. Горького, а в 1991 году за повесть «Зрячий посох» присуждена Государственная премия СССР.

В 1989–1991 годах – народный депутат СССР. Был секретарем Союза писателей СССР, вице-президентом ассоциации писателей «Европейский форум». Почетный гражданин городов Игарка и Красноярск. Действительный член Международной академии творчества, почетный профессор Красноярского педагогического университета. В 1999 году награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» II степени.

Мать жеребенка Яшки — вислогубая справная кобыла Марианна. Какими путями достигло такое благозвуч­ное имя далекого уральского села, затерянного в лесах за Камским морем, и прилепилось к кривоногой пегой ко­быле — большая загадка.

Сельское предание гласит, будто в ту пору, когда Ма­рианна еще была жеребенком и никакого имени не име­ла, приезжала в село не то из Молдавии, не то с Камчатки свояченица бригадира, девица в темных очках и желтых штанах, она-то и нарекла от скуки кобылу именем, кото­рое иначе как с насмешкой селянами не произносилось.

И вбила ли себе чего в голову Марианна, заимевши нездешнее имя, принимала ли его за издевательство, а скорей всего от природы она характерная и потому про­клята всем населением заречной деревушки от мала до велика.

Неделями, иногда месяцами возила Марианна сани с вонючим силосом либо с дровами, но вдруг на нее нахо­дило, и тогда она являлась к конюшне с оглоблями, оста­вивши где-то в лесу возницу, сани и все, что было на санях. Являлась и ждала, когда конюх, опасливо сторо­нясь, снимет с нее сбрую и поскорее загонит в отдельное стойло, потому как об эту пору Марианна норовила всех лошадей перелягать, взвизгивала по-поросячьи, крушила ногами заборки, кормушку и все, что ей попадалось на глаза.

Бывало, когда Марианна не дурит и во благополучии находится, посадит конюх ребятишек на прогнутую умес-тительную спину ее штук по пяти, и она бережно несет их к долбленой, зеленью взявшейся колоде, что под струй­кой ключа уже лет сто, может, и больше, мокнет.

Неторопливо тянет воду Марианна, сосет ее губами,ребятишки подсвистывают протяжно, чтобы слаще пилось лошади. Попьет, попьет Марианна, голову поднимет, ос­мотрится, подумает и, ровно бы сама себе сказавши: «Да пропадите все вы пропадом!», брыкнет задом, ссыплет с себя ребятишек и ударится бежать неизвестно куда и за­чем. Хвост у нее трубой, глаза огонь швыряют. Бежит она, бежит и в чей-нибудь двор ворвется, выгонит корову, размечет животных и птиц, устроится в стайке, съест корм и стоит, вроде бы проблемы какие решает. И не выго­нишь ее с подворья. Надоест — сама выйдет и, отчего-то не воротами двор покинет, непременно махнет через за­бор и отправится к конюшне, еще издали голосом давая знать конюху: мол, иду я, иду!..

Такая вот мама была у жеребенка Яшки.

И с родным дитем Марианна обходилась по-своему. То всего заласкает, зубами ему нежно всю гриву перебе­рет, голову ему на спину положит и успокоенно дышит теплом, А то и к вымени не подпускает, не кормит его, визжит, как сварливая баба, отгоняя сына от себя.

Яшка — парень ласковый, ручной, таскается за Мари­анной, молока требует, внимания к себе и ласки материн­ской. Лезет с голодухи к другим лошадям жеребенок-не­смышленыш, тычется в брюхо без разбору. А его лягают кобылы, люто скалится табунный жеребец.

Совсем замордовали Яшку лошади, и стал он от табу­на потихоньку отбиваться. Сначала поблизости бродил, потом дальше и дальше в лес отклоняться начал...

И однажды Яшка не вернулся с пастьбы домой. Его искали по лесам, по речкам, все старые покосы обошли — нет Яшки, ушел он из села и от тесной конюшни, покинул маму Марианну.

Волки в этой местности не водятся, рыси есть, правда, и медведи есть. Но рысь с Яшкой не совладает. Может, задрал голодный медведь Яшку либо в колдобину прова­лился он и пропал?

Марианна раскаялась в своем поведении, бегала во­круг деревни, звала Яшку. Но он не откликнулся из лесов. Переключилась Марианна на других жеребят, воспитывать их начала, кормить молоком и ласкать зубами, из-за чего дралась с кобылами.

Летом, когда пошли грибы, ягоды и по речке стали бродить рыбаки за хариусами, в заболоченных местах обнаружили они следы лосихи и лосенка, но только след лосенка больше напоминал лошадиные копытца.

Как-то приехал в село лесник с дальнего кордона и сказал, что есть в его обходе осиротелая лосиха — во вре­мя грозы и ветровала придавило у нее лосенка листвен­ницей, и долго металась мать по округе, искала дитенка. Она-то скорей всего и приголубила Яшку.

Кто поверил этому, кто посмеялся, посчитавши такое предположение досужей небылицей. Ближе к осени пош-ли лоси на водяную траву и держались у речки. Чаще и чаще стали попадаться широкие следы лосихи и рядом, уже глубокие, четко пропечатанные, следы лошадиных копыт.

Увидели Яшку деревенские ребятишки, бравшие у реч­ки черемуху. Он вышел из пихтача на поляну со старой комолой лосихой и остановился чуть в отдалении, изум­ленно глядя на людей. Лосиха потрясла головой и выпря­мила уши. Яшка, с гривой и хвостом до земли, переступал сильными, пружинистыми ногами, готовый прянуть в сто­рону и исчезнугь в пихтаче. Он уже окреп и напоминал подростка с налившимся телом и мускулами, гго еще во­все не сложившегося.

—Яшка! Яшка! — позвали ягодники.

Угадали они его по светлой проточине, стекающей со лба до храпа из-под спутанной челки, да по желтой, бы­линно отросшей гриве и хвосту. Взгляд у Яшки чужой, мускулы комьями перекатываются под кожей, натянут он весь, напружинен.

—Яшка! Яшка!

Протягивая ломтик хлеба, несмело двинулись ребята к Яшке.

Яшка поставил зайчиком уши, заслышав свое имя, но, когда люди стали подходить ближе, вытянул по-змеи­ному шею, прижал уши, захрапел и грозно кинул зем­лю копытами.

Лосиха загородила Яшку, оттерла его в пихтач и увела за собой.

В глуби леса, на травянистой гриве, Яшка остановил­ся, задрал голову к вершинам лиственниц и пустил по горам протяжный крик. Был его голос высок, переливчат и свободен, как у птицы.

Преследовали Яшку колхозники долго, видели издале­ка не раз, но он не подпускал людей к себе, и поймать его немогли.

Пришла осень, начались свадьбы у сохатых, и лосиха покинула Яшку, ушла на угрюмый призыв быка, стоявше­го в густых зарослях ольховника, запутанного бражно пахнущим хмелем. Яшка по следу вынюхал лосиху и су­нулся в спутанный хмель. Но долговязый бык — зверь в иное время смирный и добрый, одурел от страсти, что ли, с налитыми кровью глазами так шуганул непрошеного гостя, что мчался Яшка версту без передышки, треща ва­лежником, ломая кусты и тонкие деревца.

Потерял и вторую мать Яшка.

Подули холодные ветры. Облетел лист. На траву стал падать белый иней. Болотца и речку в затишьях ночами прихватывало ледком. Обеспокоились птицы, сбились в стаи и с протяжными криками двинулись в дальний путь. Шерсть на Яшке сделалась густа и длинна, даже ноги до самых копыт взялись мохнатым подпушком. Так вот у боровой птицы к снегу и холодам обрастают лапы — сама природа утепляет своих жителей, и Яшку она тоже утеп­лила. Несколько раз еще Яшка находил старую лосиху в поределой тайге. Но она не узнавала его и не подпускала к себе. Одиноко сделалось Яшке в притихшем, сиротски раздетом лесу, потянуло его к живой душе, в тепло потя­нуло, и он начал спускаться с гор вниз по речке и однаж­ды оказался у загородки, обнюхал ее — жерди пахли пазьмом конской и коровьей шерстью, а из-за поско­тины наносило дымом.

Яшка двинулся вдоль загороди, часто вскидывал голо­ву, прислушивался. Больше и больше попадалось в траве конских, коровьих и козьих следов. Трава была выедена, выбита копытами и загажена лепешками. Яшка брезгли­во фыркал.

У распахнутых ворот поскотины он нерешительно ос­тановился: втянул дрожливыми ноздрями воздух и среди многих запахов выделил один — запах сухой приморен­ной травы. Он пошел на этот запах, будто по протянутой нитке, и среди поляны увидел темный, засыпанный палы­ми листьями зарод.

Яшка подошел к зароду, начал торопливо теребить из него сухой клевер и жадно хрумкать. За поляной, по скалистым берегам над речкою темнели зароды, много заро­дов, и над ними столбился дым, слышались там людские голоса, стук топора, собачий лай и много другого, нетаеж­ногошума было там. Он тревожил Яшку и о чем-то ему напоминал.

Яшка натоптал объеди и стал спать возле сметанного клевера, днем отходил в лес.

Здесь его снова увидели ребятишки, молча оцепили. Он стоял в кругу притихших ребятишек, длиннохвостый, мохнатый, с узкой диковатой мордой, и, чуть слышно пох­рапывая, по-звериному обнажал зубы. Оробели ребятиш­ки, отступили, и Яшка хватил в лес, умчался, треща ва­лежником.

Но голод выгнал его снова к селу, и снова пришли ребятишки, стали протягивать ему клочья сена, хлеб. При­выкая к людям,Яшка не скалился, не храпел, но еду из рук не брал.

Один раз, выйдя из-за поскотины, остановился Яшка в ноздри его ударил вонючий запах. Долго кружил Яшка, не решаясь подходить близко к сену. На сенной объеди кто-то лежал, храпя, что-то наговаривая и ругаясь. Далекий проблеск памяти мелькнул: табун лошадей разбродно тащится за человеком, который, шатаясь, идёт по полю.Он то падает, то долго поднимается — сначала на четвереньки, потом уж как полагается человеку. Но сражает
его усталость, и он валится окончательно, лошади, рассыпавшись, пасутся вокруг пластом лежащего человека, и среди них жеребенчишко ходит, любопытно вытягивает шею, слушает, как всхрапывает и ругается поверженный человек.

Яшка подошел к зароду. По запаху, по разорваннойна груди рубахе, по лохматому волосу на голове узнал его: это был. ругливый, шумный человек, но лошади почему-то любили его. Никто не любил, а лошади любили.
Может быть, потому, что с раннего возраста привыкали к нему, пьяному, с людьми грубому. И с ними, с лошадьми, он обходился не лучше — ругал их, но кормил и разговаривал так, будто все они должны были его понимать.

Человек проснулся, сел и потряс головой. Яшка отскочил сажени на три, боком встал, повернул голову.

— Ты где шляесси? — спросил человек.— Ты что об себе понимаешь, игода? Значит,яза тебя отвечай, ты, значит, вольничаешь? — Яшка запрядал ушами, переступил, и это не понравилось человеку: — Пляшешь, пала, танцуешь? А робить кто будет? — Тут человек вскочил с земли и с кулаками бросился на Яшку. Яшка отбежал, остановился. Человек грозил ему кулаком, ругался, а потом сказал: — Сам придешь, пала, сам! Голодуха тебя, бродягу, домой пригонит! — И ушел, хромая на обе ноги, разговаривая сам с собой. Вместе с ним уплыл и тяжелый болотный запах.

А назавтра исчез с поля зарод — увезли его по велению бригадира.

Одонья зарода хватило ненадолго, да и снег уже выпал к той поре, завалил траву, приморозило заросли в речке.

Вскорости ударил мороз, взнялась первая метель.

Яшка пришел в деревню. Сам пришел. Остановилсясреди улицы, протяжно заржал.

—Лови его, змея! — закричал бригадир.

Прибежали люди. Яшка шарахнулся от них, но его поймали арканом, и Яшка чуть было не задавился, ошалев от страха, криков и петли, больно сдавившей горло.

Бригадир схватился за удавку, ослабил ее, и, когда Яшка отдышался, водворили его в темную и душную конюшню, пнув напоследок в пах. Яшка кричал, метался в стойле и ничего не ел. Тогда бригадир еще раз громко заругался и подпустил к нему Марианну. Сын с матерью долго бились в тесном стойле, но потом привыкли друг к другу, обнюхались и ели из одной кормушки овес и сено.

С Марианной и на улицу выпустили Яшку. Он ударился в лес бежать, но в первом же овраге ухнул по брюхо в снег, забился там бешено, потом, обессиленный, осел в сугроб и запришлепывал плачущими губами.

—А-а, морда беспачпортная! В лес тебе, в ле-ес! Я те покажу ле-ес! — закричал бригадир и погнал Марианну.

Та деловито спустилась в овраг и, где лягаясь, где боком подталкивая, выдворила блудного сына на дорогу.

Гриву и хвост Яшке подстригли, длинную шерсть прочесали скребком и попробовали объезжать. Многих наездников поскидывал с себя Яшка, не раз в бега пускался, но бескормная зима, глубокие снега загоняли его обратно в село.

А когда взгромоздился в седло бригадир, Яшка присмирел, не решился сбросить человека с худыми ногами. Он позволил надеть на себя узду, хотя и кровенил железные удила, пробуя их перегрызть.

—Вот так вот! — самодовольно сказал бригадир.— Я ведмедя топором зарубил по пьянке, тигру немецкую пэ-тээром угробил, иты у меня еще сено возить будешь!

Однако в санях и телеге так и не стал ходить Яшка. Он побил почти весь колхозный гужевой инвентарь,и на него рукой махнул даже бригадир.

Верховой лошадью сделался Яшка. Называли его теперь на селе Яшкой-лосем,любили за красоту, но побаивались жеребца, потому как дикий его характер обнаруживал себя. В колхозномтабуне он сделался вожаком, и даже сама Марианна относилась к нему с почтением.

Ездил на Яшке чаще всего главный заречный начал­ник — колхозный бригадир. Отправится он смотреть дальние поля либо нарезать покосы, и мчится Яшка, как полевой ветер, стремительно, без рывков, но вдруг застопорит, остановится разом, и летит тогда ласточкой через голову жеребца выпивший и сонный бригадир. А Яшка втянет воздух с прихрапом, вслушается в тайгу, заржет длинно, переливчато — и голос его летит по горам, повторяясь в распадках, закатится в таежную даль, замрет где-то высоко-высоко.

Кого, Яшка, зовешь? Кого кличешь? Старую лосиху? Но она бродит по тайге со своим уже дитем, ушастым сереньким лосенком. Или тайгу пытаешь — примет ли она тебя снова? Не примет, Яшка, не примет. У тайги свои законы. В тайге живут вольные птицы, вольные зве­ри. Они сами себе добывают корм, сами себя пасут и охраняют. Им нет дела до тебя, пищу и тепло от людей принимающего.

Позвякивают удила, стучат кованые копыта о коренья.Мчится жеребец с седоком на спине, и лопочут листья над его головой, таежный, папоротный запах тревожит его нюх, урманной прелью мутит и хмелит ему голову, ветер шевелит желтую гриву и гонит, гонит Яшку в потаенную темень краснолесья.

Все отрадней и громче фыркает Яшка, выбрасывая из ноздрей стоялый дух конюшни. Все громче стучат его копыта. Все стремительней его бег. Ликует сердце Яшки, и кажется ему — никогда уж он не остановится, а все будет лететь и лететь по бескрайней тайге, вдыхая ее животворный дух, и все в нем будет петь, радуясь раздолью, свободе иживому миру.

Так вот и жил диковатый Яшка своей лошадинойжизнью и дожил до тянучей весны, о которой, как о плохом лете, говорят: «Два летапо зиме, одно само по себе». Та весна была сама по себе. Она взялась вымещать за осень, в которую до Дня Конституции ходили по Камскому морю порожние пароходы меж зябких, мокрым снегом покрытых берегов.

Уже в конце февраля на припеках прострелились почки на вербах, и белым крапом мохнатых шишечек осыпало угревные опушки леса. В марте дохнуло сырым ветром с юга, быстро съело нетолстый слой снега на льду моря и погнало по нему волну так, что издали море казалось уже полым. Вода быстро проела щели во льду и ушла под него. Проплешистый голый лед начал нехотя пропадать и стачиваться. Но крутыми мартовскими утренниками он делался стеклянным, и тогда катались по нему на коньках ребятишки, развернув полы пальтишек, как паруса, и гоняли ошалевшие от простора пьяные мотоциклисты, падая и увечась.

— Рано началась весна — на позднее наведет! — говорили селяне. Так оно и вышло.

Не раз еще покрывало лед на море метелями и снова сгоняло снега теплым ветром. Солнца было мало, и дожди не шли. Худой лед угрюмо, пустынно темнел от берега до берега, не давая никакого хода никому.

Отрезанные от кирпичного завода неезжалым и дажедля пеших людей непригодным льдом, бедовали селяне праздники без вина. Брагу и самогонку они прикончилиеще в Пасху — к Первомаю ничего не осталось.

Селяне уныло ходили толпой по вытаявшему берегу, играли на гармошках грустные песни и кляли небесную канцелярию, которая так сильно надругалась над ними, лишив их выпивки.

Бригадир достал с полатей старый, еще с войны при­везенный бинокль с одним выбитым стеклом и глядел на другую сторону Камского моря, где бойко дымил трубой кирпичный завод.

Были там магазины, клуб, и люди вели на той стороне праздник с размахом, без тоски и забот.

Надо заметить, что бригадир пил каждый день, начиная с сорок второго года, с тех пор, как отпущен был из госпиталя по ранению. Ноги у него были обе перебиты, и он, как Чингисхан, почти не слезал с коня, разве что ночью, поспать...

К нему к такому привыкли не только лошади, но и бабы из заречной бригады и теперь пугались его трезвого, потому как делался он мрачен, молчалив, не крыл их привычно, не орал сиплым, сгоревшим от денатурата голосом. Он и не замечал празднично одетых баб, не занимался никакими делами, а все смотрел в бинокль, и руки у него дрожали, и в глазах с красными прожилками стояла голодная печаль. И большое недомогание угадывалось во всем его большом теле и лице, побритом по случаю праздника.

Хватило бригадира лишь на половину праздника.Второго мая рано утром он заседлал Яшку и погналего на лед. Жена бригадира, ребятишки его и вся бригада обленили коня. Схватили бабы Яшку за узду, кто за гриву — не давали ему ходу. Яшка, напутавшись криков, плача, многолюдства, голо чернеющего источенного льда с промоинами у берегов, храпел, пятился. А бригадир, осатанелый от трезвости, лупил кнутом Яшку, и жену, и детей, да и отбился от народа — раскидал его и бросил Яшку вперед.

Яшка встал на дыбы, всхрапывая, плясал у промоины на камешнике, выкатив ошалело глаза. Но вдруг сжался пружиной, хакнул ноздрями, рысиным прыжком перемахнул промоину и, вытянувшись шеей, как птица в полете, понес бригадира. Он не шел, он слепо летел по горбом выгнувшейся рыжей зимней дороге, порванной в изгибах верховой водою, касаясь ее копытами так, будто жглась дорога.

Возле дороги стояли вешки. Иные из них уже вытая­ли, упали, а там, где были стерженьки деревцев и веток, проело дыры во льду. С говором и хрипом катилась вода в лунки, закруживая воронками мокрый назем, щепу и сажу, налетевшую на лед из трубы кирпичного завода.

Не шарахался Яшка от живых, вертящих пену и сор воронок, от зевасто открытых щелей, с обточенным водою губастым льдом, перемахивал их, весь вытянувшись, весь распластавшись в полете. Или бег увлек жеребца, или поверил он в опору, но ослабился, понес седока ровным наметом, скорее, скорее к другому берегу, до которого было версты три, а может, и четыре.

Он не прошел и половину дороги. Лед мягко, беззвучно, как болотина, просел под ним. Таежный инстинкт сработал в Яшке раньше, чем он испугался. Яшка рванулся, выбросил себя из провала, поймался передними копытами за кромку полыньи, закипевшей под ним, зашевелившейся водою И обломками льда. Бригадир скатился через голову Яшки на лед, пополз от него, вытягивая жеребца за повод.

Яшка задирал голову, тянулся на поводу, звенел удилами, но лед, как черствый хлеб, ломался под ним ломтями. Бригадир, лежа в мокроте, все тянул и звал сиплым, осевшим голосом:

—Яшка, ну! Яшка, ну! Осилься! Осилься! Ну, ну, ну!..

Яшка крушил копытами лед, рвался на призывный голос человека, выбрасывал затяжелевшее от мокроты тело свое наверх. Он, будто руками, хватался копытами за лед, скреб его подковами, храпел, и что-то охало в нем от напряжения и борьбы. По-кошачьи изогнувшись, он выполз из полыньи до половины. Еще одно усилие, и выбрался бы Яшка, но в это время свернулось и упало ему под брюхо седло, брякнув по льду стременами. Яшку сдергивало в воду. Скрежетали, цеплялись яростные копыта за кромку полыньи, резало льдом шерсть, кожу на ногах, рвало сухожилия. Лед свинцово прогнулся и осел под Яшкой. Он ухнул в холодное кипящее крошево с головою. Его накрыло всего, лишь всплыла желтая грива, и рвало ее, пугало резучими комьями льда.

Над Камским морем, над Яшкой, бултыхающимся в полынье, над бригадиром, который размотал и сбросил ременный повод с кулака, чтобы и его не стащило в ледяной провал, вертелся и пел жаворонок. Метались далеко люди в цветастых платках, и зеленовато-серым туманом качался косогор за исполосованным вешними ручьями глинистым яром.

Яшка еще раз, последним уже усилием, выбил себя из воды, взметнулся пробкою и закашлял, выбрасывая ноздрями воду и кровь. Бригадир уже не звал его, не кликал. Он отползал от Яшки все дальше и дальше и, безбожный, давно не только молитвы, но все человеческое утративший, повторял сведенными страхом губами:

—С-споди, помилу... с-споди, помилу...

Яшка увидел мерцающий вдали берег с затаившимсяснегом в логах, темнеющий лес по горам, услышал жаворонка и заплакал слезами, а заплакав, крикнул вдруг пронзительно и высоко. И услышал издали, с берега:

—Я-ашенька-а-а!

Вода тянула его вглубь, вбирала в себя, подкатывала к горлу, сдавливала дых и пошла в губы, подернутые красной пеной, в оскаленный рот, хлестанула в ноздри и «ы-мыла из них бурый клуб крови. Тяжко упала узкая голова жеребца, разом, будто перержавевшая, сломилась его шея. Вот и круп залило, испину сдавило водой, комья разбитого льда выкатывались наверх, и крутило их в полынье.

В глазах Яшка унес далеко синеющий окоем, леса, качающиеся по горам, голый берег с пробуждающейся травой и рассеченное облако, в которое ввинтился жаворонок,— все ушло к солнцу и расплавилось в нем.

Еще какое-то время желтела мокрая грива на ноздрястой пластушине льда, еще кружило воду и мусор в; полынье — это в последних судорогах бился жеребенок Яшка, погружаясь вглубь.

Сползла, стянулась со льдины и желтая грива. Мелькнула ярким платом и исчезла, оставив на льду клочья обрезанных волос.

Наверх мячиками выкатились и лопнули пузыри, взбурлило раз-другой, и все успокоилось, стихло, и запорошенная полынья сомкнулась над Яшкой.

Все так же бился, трепетал жаворонок в небе, светило ярко солнце, рокотали и мчались из логов снеговые ручьи и курился дымком лес на горах. А на берегу с визгом, плачем, с мужицкими матюками били бабы бригадира. Мокрый, драный, он катался по земле и взывал, как о милости:

— Убейте меня! Убейте меня!..

Жена не дала забить его насмерть, отобрала мужа, которому уж и не рада была и намаливала ему смерти. Но вот дошло до нее, до смерти-то, она устрашилась, ползала на коленях по земле, молила освирепевших баб, заклинала их и успевала вырывать из рук дреколье, которое поувесистей.

Она спрятала избитого мужа на сеновале и носила ему туда еду, покудова село не успокоилось.

Через неделю сошел-таки лед с Камского моря, осел, затонул, растворился. Началась весенняя страда, и бригадир, снова пьяный, на другой уже лошади, ездил по полям заречным императором, крыл сверху всех по делу и без дела и, если ему напоминали о Яшке, скорее скрывался с глаз долой, грозясь и стегая лошадь.

Яшку вынесло верстах в пяти ниже села на песчаный обмысок. Над ним закружились вороны, стали расклевывать его. Обмысок, на который вынесло Яшку, был возле пионерлагеря, и когда готовили его к сезону, то закопалиЯшку в песок, а вскорости гидростанция начала копить воду, сработанную на зиму, и обмысок покрыло вместе с Яшкой, и он навсегда исчез от людей.

Бригадира отдали под суд, но на вызовы в суд он не являлся:то был пьян, то занят, и так вот проволынил лето.

Осенью вышла амнистия, и дело о погублении коня Яшки-лося было закрыто.

- Какие чувства вызвал рассках В. Астафьева? Объясни.

- Какую жизнь прожил Яшка?

- Кто виноват в гибели Яшки?

Домашнее задание.Придумай другой финал рассказа.

В.Астафьев Нет мне ответа

Никогда

Ничего не вернуть,

Как на солнце не вытравить пятна,

И, в обратный отправившисьпуть,

Все равно не вернешься обратно.

Эта истина очень проста,

И она, точно смерть, непреложна.

Можно в те же вернуться места,

Но вернуться назад

Невозможно...

Шишков Вячеслав Яковлевич
(21. 9. (3. 10)1873 - 6. 3. 1945)

Родился в г. Бежецке Тверской губернии (Калининская область) в семье купца. Окончил Бежецкое городское училище и Вышневолоцкое училище кондукторов путей сообщения.

В 1894-1915 служил в Томском округе путей сообщения, обследовал водные пути на pp. Чарыше, Чулыме, Иртыше, Енисее. В 1909-10 провел первое научное исследование р. Бии от Телецкого оз. до г. Бийска. В 1913-14 возглавлял геологическую экспедицию, работавшую по изысканию оптимального варианта Чуйского тракта.

С 1908 г. в печати стали появляться очерки и рассказы В. Я. Шишкова. Начиная с 1912 г. произведения В. Я. Шишкова стали печататься в столичных журналах.

В 1915 г. В. Я. Шишков переехал из Томска в Петербург, где поступил работать в Министерство путей сообщения. В 1917 г. В. Я. Шишков оставил службу в Министерстве путей сообщения и целиком посвятил себя литературному творчеству. Во время Великой Отечественной войны, находясь в осажденном Ленинграде, а с апреля 1942 г. - в Москве, В. Я. Шишков продолжал работу над романом, одновременно публикуя очерки и рассказы на патриотические темы.

В. Я. Шишков умер 6 марта 1945 г. в Москве.

В. Я. Шишков был награжден орденами В. И. Ленина, "Знак Почета", медалью "За оборону Ленинграда". Роман "Емельян Пугачев" был удостоен Государственной премии первой степени в 1946 г. Произведения В. Я. Шишкова неоднократно переводились на иностранные языки.

Кодовской цветок

Дедушка Изот -- настоящий таежный охотник, медвежатник. Вдоль и поперек на тысячу верст тайгу исходил: белковать ли, медведей ли бить -- первый мастак. А соболь попадет -- срежет за милую душу и соболя. И чего-чего он только не видал в тайге:

-- Ты думаешь, эту просеку люди вели? Нет... Это ураган саданул, ишь какую широкую дорогу сделал... А меня, парень, почитай на сотню сажен отмахнуло вихрем-то, сколь без памяти лежал. А молодой еще. тогда был, самосильный...

Изот и леших сколько раз в тайге видал:

-- Он хозяин здесь... Только что хрещеному человеку он не душевреден... Иду как-то я с Лыской, а, он падло, нагнул рябину, да и жрет прямо ртом...

Он и тунгусов, и шаманов их, самых страшных, самых могучих, видывал:

-- Тунгусов здесь, в тайге, много. Ух, и шаманы же у них в старину были: посмотришь на него раз, умирать будешь, и то вспомянешь...

Бродить мне по тайге с Изотом весело. Заговорит-заговорит -- знай слушай.

Да и тайга зимой красоты небывалой. Вся опушенная белым снегом, густая и непролазная, она кажется какой-то завороженной сказкой, каким-то волшебным полусном.

Мы с дедом еле тащим ноги, направляясь на ярко-золотой отблеск вечерней зари.

Жучка, высунув язык, черным пятном ныряет по сугробам и устало тявкает, когда упавшая с сосны шишка обнаружит притаившегося на вершине зверька.

До нашего зимовья, крохотной лачуги, добрых версты две. Сумрак все настойчивей выползает из берлог и падей, заря гаснет, в небе одна за другой вспыхивают звезды.

-- Ну-ка, паря, приналяжем, -- кряхтит дед и надбавляет шагу.

А вот и зимовье. Маленькое, пять шагов в длину, пять в ширину, наскоро срубленное и кой-как протыканное мхом, оно нам с дедом милее каменных палат.

Жучка хозяйственно обежала избушку и, полаяв на все четыре стороны, первая шмыгнула в полуоткрытую дверь.

Лишь только запылали в каменке лиственничные дрова, мы с дедом повалились на холодный земляной пол и, посматривая на веселый огонек, плакали от едкого дыма, сразу наполнившего всю избенку.

-- Дед, открой, пожалуйста, дверь.

-- Пошто... Этак, брат, нам и хаты не согреть. Уткнись, коли так, рылом-то в шубу... Он чичас к потолку подымется... От та-а-к...

Дед подбросил еще охапку мелко наколотых дров, огонь заболтал о чем-то, затараторил по-своему, и воздух стал быстро нагреваться.

-- Ну, садись, -- скомандовал дед раскатистым своим басом,-- а я дыру открою, надо дым на волю выпустить. -- И, весь окутанный облаками дыма, полез на нары, чтоб открыть под самым потолком задвинутую доской продушину.

Через полчаса мы, усевшись на разбросанные по земле хвои, пили с ржаными сухарями чай, а над нашими головами колеблющимся голубоватым пологом плавал дым.

-- Да-а-а... -- тянет дед, настораживая к костру котелок с оленьим мясом, -- ты говоришь, тайга... Тайга, брат, охо-хо-о-о-о... И народ в ней другой, особый -- прямо тебе скажу, дикий народ.

Дед стоит у костра вдвое перегнувшись и, опаски ради, придерживает левой рукой огромную свою сивую бородищу.

-- Да и вправду молвить -- ну кто округ нас есть живой! Медведь да тунгус -- вот и весь свет... Куда ни кинься -- тайга... Лес, лес да дыра в небо. И никакой к нам пути-дороги... А все ж таки...

Дед набил трубку, вытащил из костра головешку, закурил.

-- А и промеж нас иным часом бывает... Нет-нет да и... Тьфу! чтоб те пятнало, окаянного! -- вдруг плюнул дед, -- гляди, как дыру прожег, -- и, зажав дымящийся подол рубахи, принялся сердито ворошить палкой прогоревшие дрова.

-- Что же промеж вас бывает-то?

-- А как тебе сказать... Ну, быдто сумленье в голову вступит, куда-то поманит человека, душа вроде как скулить начнет... Вот взвился бы птицей да улетел бы к самому небушку... Да-а-а... А то тайга, тайга, никакого тебе вздыху нет... Скушно... Да вот погоди ужо, я те расскажу, какой случай мог произойти с одним человеком прямо будем говорить, с моим родителем.

Поужинав и разомлев в тепле, мы стали свежевать с дедом белок: обдирали с них пушистые шкурки и связывали их, хвостами вместе, по двенадцати штук в бунты.

Жучка, нажравшись до отвала белок, подсела к огоньку и вскоре, подремывая, стала клевать своим острым носом.

Дед притащил еще охапку дров и сказал:

-- Ну, паря, давай укладываться спать.

-- А случай-то?..

-- А ты ложись, знай: ночь долгая... Поди намаялся день-то деньской..

III

Мы лежали с дедушкой Изотом на прикрытых оленьими шкурами хвоях. Костер в углу на каменке ярко горит.

Черные, покрытые густой сажей потолок и стены тихо колышутся в лучах костра, а за крохотным, над скамьей, оконцем, сквозь вставленную прозрачную льдинку мерещится голубая таежная ночь.

Дед укрылся шубой, а голые ноги подставил близехонько к костру.

-- Ну, вот теперича, коли так, слушай... Покряхтел, поскреб обеими руками лохматую голову, сладко зевнул и старательно закрестил рот.

-- Ну, дак вот, я и говорю. На моих памятях это дело-то приключилось, а я втапоры мальцом был. Да. И вдруг, братец ты мой, стали мы с матерью замечать, что с тятей что-то неладное доспелось, чего-то тосковать тятя начал. А жили мы, надет тебя упредить, справно. Сядет, бывало, тетя под окошко, подшибется рукой, да и сидит, как статуй, молча. "Ты чегой-то, Терентий?" -- мамынька окликнет. "Так, ничего". Мамынька на реку сбегает, баню протопит, придет, а он все еще подшибившись сидит. "Да ты бы хоть поел, на-ка щербы покушай". -- "Нет, не надо". -- "Не брюхо ли у тебя схватило?" А отец этак срыву ответит: "Вот тут у меня болит... вот тут, понимаешь?" А сам по сердцу ладонью стукает. "Ну-к иди, не то, в баньку, похвощись". -- "Дура!" -- крикнет отец, вскочит, сорвет с гвоздя картуз да марш вон, А мамынька -- выть. Уж ночью придет батя, к петухам почитай. Вот день, вот другой, вот третий... Батя сам не в себе. Потом оклемается -- опять за работу... Недели две так продюжит, а тут опять к нему лихо прицепится. Ах ты, господи! А то пить учнет. И пьет, и пьет, фу ты, пропасть! Так вот и маялся. "Да с чего это с тобой Терентий, сделалось?" -- мамынька спросит. "Тоскливо мне... Тоска... Понимаешь, тоска.." -- а у самого слезы. "Дык, дай я тебя натру, благословясь, сорокапритошником, от сорока приток, сорока болезней способствует". -- "Молчи, дура, баба", -- и весь сказ. И вот, братец ты мой, теперича, слушай, какая оказия стряслась. Спишь, нет?

-- Я слушаю.

-- То-то. Ну вот... Заходит к нам в этако-то время бродяжка, так мозгляк какой-то ночевать просится. Ну что ж, ночевать так ночевать, места не жалко. Накормили его, значит, напоили. "Откуда бог несет?" -- "По хрещеным хожу, питаюсь. А вот, говорит, верстах в десяти от вас -- чудо". -- "Какое чудо?!" -- отец обрадовался. "Да, говорит, по Нижней Тунгуске из Енисейска-города на Лену в каторгу преступников в лодке бечевой тянут, а средь них, говорит, знаменитый разбойник Горкин с полюбовницей". -- "А чем же он знаменитый?" -- "Да его, говорит, никакие цепи, никакие остроги не держат... Слово такое знает, сколь раз убегал... Сам убежит, да еще человек с двадцать уведет с собою". У тятьки и глаза загорелись, аж задрожал весь. "Изот! -- кричит мне тятя. -- Оболакайся живчиком, пойдем глядеть". Ну, одначе, мамынька умолила тятю, -- не потрогал меня, один ушел. Вот ждать мы тятеньку, ждать -- нету. Опосля того, этак через неделю времени, и бряк в окно: "Эй, отворитесь-ка". А ночь была глухая. "Ну, говорит, Акулина, вот чудо, дак чудо видал я",-- и начал нам, значит, по порядку, что и как. До самого утра я разиня рот слушал.

"Вот прихожу, говорит, я на Еремкину Луку, а там действительно костер горит, возле костра люди. А туман такой стоял, что страсть. Поприветствовал я, говорит, народ. Гляжу -- все чужие. И вижу, у костра сидит женщина, красным платочком повязана. Как уперлась она в меня глазищами, я так назад и подался. "Чего, говорит, испужался", -- а сама возьми да улыбнись. Ну, такой женщины сроду, говорит, не видал, ну до чего у ней, говорит, глаза удивительные, как стрелой разит, вот как. Ну, из себя тоже шибко хороша. Да. "А главная-то рыбина в лодке, в шитике",-- говорят мне. Я туда. Сидит мужичище, вроде цыгана, нос горбатый, борода черная, цепями весь окован. Как взглянул я на него, сробел, жуть на меня напала, плюнул я, -- век, мой, тебя не видеть. Вот начал народ суетиться у лодок, время плыть, коней начали в постромки вчаливать. А женщина встала, отряхнулась, бровью повела, -- ну, прямо королева. -- "Дозвольте мне, говорит, на эту гору подняться. Лодку я догоню". [А река тут быстро бежит, лодку супротив воды тянуть трудно, лодка огромная -- шитик. Старший ей говорит:

"Ну, ладно, иди, никуда ты в тайге не скроешься". Вдругорядь улыбнулась женщина, подобрала юбчонку да айда на гору, а шитик тем временем с разбойником вверх повели. А я стою,-- говорит мой родитель, покойна головушка, -- дожидаюсь ее, прямо ну вот, скажи на милость, все бы на нее глядел, ну прямо околдовала, дьявол. Долго ли, коротко ли, говорит, ждал, ну только гляжу: спускается с горы, маячит сквозь туман, сама в веселых мыслях и какой-то цветок в руке держит, травинку. "Вот, говорит, мужичок: сколь времени я такой цветок искала, нигде не могла найти, опричь этого места. Беги, говорит, мужичок, к лодке, а я с этим цветком под водой пойду, я вас наздогоню". И не успела, батюшка ты мой, вымолвить, подбежала к крутому берегу да чебурах в воду, только гул пошел. Я -- ай-ай! караул! -- да ну по кустам вдоль берега тесать, быдто заяц... А туман страшенный; сколь разов, говорит, я под берег кубарем летал. Ну, кой-как догонил шитик. "Стой, кричу, стой! Женщина утопла!" Шитик к берегу, я вскочил, говорит, туда, начал все чередом обсказывать, так, мол, и так, и вдруг в это самое времечко как взыграет вода под кормой, как вынырнет наша красавица-то: "Ну, вот и я!" -- а сама сухохонька, быдто и в воде не бывала. Мы все так и осатанели. Шапчонки сдернули, окстились. А она улыбается.

Туман того гуще стал, все как в молоке, вся округа. Народ перепугался, шепотком разговоры ведут, боятся, как бы она, колдовка-то, какого худа не сделала: как махнет цветком, да оборотит всех медведями али гадиной какой. А она, братец ты мой, ровно бы угадала. "Вы меня не пужайтесь!"

Ну, мы ничего, оправились".

Мой родитель с неделю с ними плавал, она еще разов пяток этаким же побытом под водой ходила. Да...

Ну, теперича, паря, давай курнем. 

Накурившись всласть, дед приподнялся, задвинул дымовую продушину, огладил Жучку и снова лег.

-- Ну, дак вот, парень... На чем бишь я остановился-то... Да-а-а... Этово, как ево... Да-а-а...

Наконец, собравшись с мыслями, дед начал:

-- И с этого самого времени родитель мой, покойна головушка, в отделку загрустил, окончательно умом тряхнулся. Самое лето наступило, пора сенокосная, тут только давай-давай. А он как-то утречком: "Ну, прощай, баба... прощай, сынок... А я пойду..." -- "Куда ты, что ты?.." -- "Пойду счастье пытать". -- "Очнись, одумайся..." А он свое. Так, братец ты мой, и скрылся. Плакали мы с мамынькой, плакали, как быть, куда деваться? Объявили миру, стали у мира помочи просить. Вот всей деревней с неделю по тайге шарились, да разве сыщешь: тайга энво какая, конца-краю ей нет...

А тут пошел это я с ружьишком линных уток пострелять по Ереме-реке. Вот, братец ты мой, подхожу эта я к берегу, слышу: охлопало что-то по воде. Я испужался: схоронился за сосну, высматриваю. Опосля гляжу: человек посередь реки вынырнул да к берегу по саженкам чешет. Глядеть, глядеть -- господи, царь небесный, да ведь это тятя. Я к нему. "Тятенька, кричу, тятенька!" Подбежал, повис у него на шее да ну реветь в голос: "Ты что же, тятенька, задумал?" -- "А я, сынок, цветки пытаю всякие... Мне колдовской цветок обязательно надо сыскать... Пойдем-ка". И повел меня в кусты. Шалашик у него там сделан, а кусты густущие, век не найти бы... Возле шалаша на козлинах жердочка строганая, а на ней всякие нанизаны травы. "Вот эти все перепробовал, в них силы нету настоящей". -- "Тятенька, мамынька меня за тобой послала... Пойдем". -- "Обожди, сынок. Айда к речке!" Вот повел меня к берегу. Разулся опять, разболокся, взял из кучки один цветок белый, зажал в горсть, разбежался да бултых в воду, на самое дно. Ну, я стою разиня рот, дивлюсь. Опять тятя нырк наверх посередь речки, фырчит, отдувается, аж захлебался весь. "Не тот, кричит, не тот!.. Дай-кось синенький". Да так до самого вечера и нырял все с разными цветками.

Ну, одначе, сговорил я его. Пошли мы с ним домой, Как вошли в тайгу, сели под елочку, я ему говорю: "Зачем же тебе, тятя, такой цветок?" Он похлопал это меня по плечу, вот как сейчас помню, да таково ли ласково вымолвил: "Ах, сынок, сынок... Еще молодой ты, чего знаешь... Скушно человеку, сынок... Вот как скушно... Ты слыхал, говорит, сказку, как Иван, царской сын золотых кудрей, на колдовском коне за тридевять земель ездил, али про жар-птицу, али про ковер-самолет?.. Вот то-то и есть, сынок! Да кабы мне такой цветок-то колдовской найти... Ха! Да я бы сквозь все земли прошел, я бы все небушко, надзвездное вольной птахой выпорхал... Ух ты, господи!.." Обнял он меня, да таково ли страшно задышал... Я уставился на тятю, а у него слезы так ручьем и хлещут...

Дед пофыркал носом и незаметно смахнул набежавшую слезу. Под нарами тихо взлаивала во сне Жучка. А в костре попискивали, о чем-то шептались золотые угольки.

-- Ну, как ты думаешь, чем же вся эта побывальщина окончилась? -- спросил дед, повернувшись на бок, ко мне лицом.

-- Не знаю.

-- А кончилась она так, милый... Вернулся отец и все нам с мамынькой по хозяйству справил. Вперед всех с поля убрались. Да. И вот в позднюю пору, уже когда деревья начали призадумываться, а в лесу красный лист обозначился, опять тоска к отцу подкатилась. Он мамыньке, царство ей небесное, ни гугу, а все со мной больше разговор имел. Как-то раз и говорит: "Я теперича, Изот, по-другому надумал цветы пытать". Не прошло и трех дней, хвать-похвать, тятький и след простыл. Ну, тут опять и началось у нас с мамынькой. Она и к попу-то ездила, и знахарок-то выпытывала, и шамана от тунгусов примала, -- нет. Прямо как канул.

Уж ко здвижению дело подходило, на хребты снег пал. Сидим мы как-то с матерью, сумерничаем... Приходит в избу сусед наш Онисим. Покрестился на святы, -- "здорово, говорит, живете", -- а сам топчется. У нас с матерью так сердце и захолонуло. "Ох, не с добром ты, я вижу, Онисим", -- мамынька молвила, а он: "Так что Терентий ваш нашелся". -- "Где?!" -- "Известно, в тайге". -"Ну!" -- "Зверь его, видно, зашиб, медведь". Матерь моя так с лавки и покатилась. А он: "Ехали мы, говорит, из кедровника, с орехов, глядим -- что за оказия! -- из-под хворосту ноги торчат. Раскидали хворост, а там Терентий вниз лицом лежит, а в горстке у него цветок желтенький зажат быдто".

Дед, помолчав, прибавил: -- Вот те и все. И весь сказ мой. Вот я и мекаю: однако он, родитель-то мой, покойна головушка, медведя цветком-то покорить хотел да в поднебесье лететь на нем, навроде сивки-бурки... А?

Дед замолк и долго лежал, тяжело вздыхая. Костер прогорал, в зимовье стоял колеблющийся сумрак, а голубой сноп, лившийся через ледяное оконце, нащупывал что-то под нарами, шарил в темном углу, кого-то выслеживая и карауля.

Возле зимовья вдруг послышался скрип снега, будто грузный человек взад-вперед ходит, и тихий, надвигающийся из тайги разговор. Жучка, заблестев глазами, сторожко подняла голову и, потянув ноздрями воздух, октависто заворчала.

-- Дедушка, чуешь?

-- Стой-ко, ужо... Мы приподнялись, сидим, опершись руками в землю, и чутко прислушиваемся. Да, голоса... Говорят медленно, тихим распевом, много голосов. Все ближе, ближе.

-- Ах, окая-а-нный, а?.. -- испуганно шепчет дед, крестится и тянется тихонько за ружьем. А голоса громче, шумней...

Жучка, вся ощетинившись и рыча, подступает к двери. Кто-то за дверью стоит, торопливо шарится, скобку ищет...

-- Стой, держи... Хватай ружье!..

И уж не разобрать, что творится там, за стеной: все смешалось в еще далеком, но быстро растущем вое,

-- Жучка, узы?..

И вдруг тут, среди нас, застонало, завыло, загайкало, дверь рванули -- гайгага-а-а!.. -- дверь настежь.

-- Свят, свят!.. Ворвалось, ввалилось что-то безликое, все в белом, крутануло, плюнуло, разметало весь костер, холодом глаза залепило, заухало...

-- Аминь, аминь!.. -- взревел дед и грянул из ружья...

-- Сгинь, нечистая сила, сгинь!.. -- и все смолкло. Я, не попадая зуб на зуб, стоял возле деда в глубокой тьме. Жучка жалась к ногам и испуганно повизгивала. Дед трясущимися руками чиркнул спичку, лучину зажег. Весь пол, нары и мы сами были запорошены снегом, а дверь -- плотно закрыта.

Дед перекрестился: "Ну-ко, благослови, Христос", -- и как-то по-особому, с хитринкой улыбаясь, стал разводить костер.

-- Вот они, нечистики-то... Чуешь?.. Ишь как я его из ружья-то ожег подходяшше.

В двери зияла пробитая пулей дыра.

-- Это ураган, -- заметил я.

Дед круто обернулся ко мне, выпрямился, ударившись головой о потолок, и зло крикнул:

-- Ураган?! Как не ураган!.. Много ты смыслишь... Вот пойдем-ка по дрова.

Мы вышли. Тайга не шелохнется. Полный месяц в мутно-белом кругу высоко стоял над тайгою. Снег на полянке переливался алмазами, и кругом была холодная тишина.

-- Ну, где ж тебе ураган? А?.. -- подступал ко мне дед.

-- А видишь, как запорошило тропу...

-- Тропу-у-у?! Толкуй слепой с подлекарем... Вот те и тропу... Тащи дрова-то... Умник!

Вновь засиял костер. Мы вымели набившийся в зимовье снег и стали укладываться спать.

-- Это оттого, что я маху дал, забыл дверь окстить. И дедушка Изот залез на нары, закрестил торжественно дымовую продушину, потом стал крестить дверь, шепча какие-то тайные слова и сплевывая через левое плечо.

Была глухая полночь. Меня одолевала дрема. Я засыпал под раскатисто-плавный голос деда:

-- Вот так же лег я, не поблагословившись, в зимовье одном, а там быдто блазнило, значит, по ночам рахало... Да-а-а...

Всю ночь мучили меня страшные сны: то филином влетал я над тайгою, то боролся с медведем, то нырял на дно реки за колдовским цветком...

- Почему произведение называется «Колдовской цветок»?

- Каким представляется «хозяин тайги» в этом произведении?

Домашнее задание. Подбери материал о настоящих сибиряках, известных людях города, области. Может это твои родственники?